Протоиерей Вячеслав Харинов: «Через 15 лет ни одного ветерана мы не увидим, и носителями памяти станут поисковики»

RSS

При петербургском храме иконы Божией Матери «Всех скорбящих Радость» на Шпалерной улице есть два музея: истории блокады и новомучеников. Их фонды собираются не первый год и постоянно пополняются. Оба музея уникальны — не только существованием при храме, но и экспозициями. Чем уникален музей, связанный с Великой Отечественной? Об этом рассказал настоятель храма, благочинный Кировского округа Санкт-Петербургской епархии, протоиерей Вячеслав Харинов.

— Активно заниматься военной историей, историей блокады, поисковым движением я начал пятнадцать лет назад. В таком виде экспозиция здесь сформировалась к 60-летию Победы. И, решив сделать маленькую временную выставку, мы вдруг поняли, что это уже настоящий, действующий на постоянной основе музей. У нас огромные запасники: большое количество материалов лежит в моем кабинете, в подвале храма, есть экспозиция во втором храме, в Сологубовке.

Постоянную выставку мы назвали «Неизвестная и неоконченная война». Прежде всего, меня, как священника, поразило религиозное сознание наших красноармейцев. Я сотрудничаю с поисковиками, являюсь членом одного из отрядов — «Святой Георгий». Занимаясь этой работой, столкнулся с тем, что у незахороненных павших — так называемых пропавших без вести, находят огромное количество вещей, связанных с их религиозным упованием. Это зашитые в гимнастерку, в подкладку шинели, в голенища сапог образы, ладанки, иконки, мощевики. Круглые образки после стачивания ушка принимали форму монетки и ее обычно вкладывали в кошелек, который лежал в потайном месте. Все вещи говорят о вере, неистребимой никакими репрессиями.

Есть поразительные, пронзительные вещи. В нашем храме есть икона «Фронтовой Георгий». Ее написала женщина-иконописец, отец и дядя которой погибли на Ленинградском фронте. В широкий ковчег иконы мы вмонтировали найденные у погибших святыни. У нас много икон, которые воинам давали их матери, сестры, жены, невесты. Тут и образы покровителей женской части семьи — святых Гурия, Самона и Авива, великомученицы Варвары. Много дореволюционных икон. Наивно думать, что они принадлежали пожилым солдатам. Большей частью погибали мальчишки, а святыни им давали отцы и деды. Есть несколько икон, которые прошли всю войну с немецкими солдатами и были возвращены нам дипломатами. Духовную ценность православных святынь вдруг находишь понимаемой на той стороне. Среди прочих материалов к нам попала фотография русской иконы с неприметной надписью на обратной стороне, сделанной немецким солдатом: «Благодарим тебя, Божия Матерь, за то, что мы выжили в рубке утром такого-то июня 43 года».

Есть у нас бумажные, самодельные иконы, нарисованные карандашом — искусно, с должным отношением, с правильным написанием по-церковнославянски. Их нашли в планшете у погибшего летчика. Все это ошеломляет. Находок много, и их количество продолжает расти. В блиндажах поисковики находят совершенно неожиданные вещи. Например, оклад иконы, кресты, которые были размещены в блиндаже. Или большой напрестольный крест солдата, погибшего в Тосненском районе: он был спрятан у него на груди под шинелью. На нем — отметины осколков. Это главная святыня всех поисковиков. С этим крестом мы хороним останки погибших.

Некоторые вещи говорят о неуничтожимости священного. От синявинского храма архангела Михаила не осталось следа, тем не менее, на его месте нашли целые лампады, возможно, даже от алтарного семисвечника.

Отдельный рассказ — несовершенство системы идентификации солдат. Неоконченной оказалась война в том смысле, что — я убедился в этом сам — солдат-то никто особо не хоронил. Времени не было, потери были громадные, похоронные команды не справлялись. Да, собственно, и система идентификации и должного погребения отсутствовала. Это можно объяснить хаосом начала войны, но ее конец знаменуется практически таким же беспорядком и трагическим непониманием важности человеческой памяти. И я, и командиры поисковых отрядов, и архивисты — все мы буквально осаждаемы сейчас потомками погибших и пропавших без вести. Они хотят знать, что стало с их дедами и отцами. А установить можно крайне мало. Потому что, даже находя по три тысячи солдат в год в моем Кировском благочинии, мы определяем имена буквально единиц.

И определяем не по смертным медальонам, которые должны были быть у каждого солдата. С 1942 года они были отменены указом Сталина и наша армия практически стала состоять из анонимов. Красноармейская книжка, бумажные документы в северной кислой почве за две недели исчезают полностью. Если солдат упал в песок, если его «законсервировало» глиной, то можно прочесть и бумажные документы. Другая возможность узнать имя солдата — через подписанные им предметы. Ищут имя на котелке, ложках, иногда на погонах, ремнях. Все тщательно исследуется.

Определить имя солдата — значит решить важную социальную задачу. Ведь пропавший без вести приравнивался к предателю, перебежчику. Это был сомнительный статус, и часто семья пропавшего без вести поражалась в социальных правах. Мало того, что ни о какой пенсии, поддержке не могло быть и речи, дети часто не имели возможности поступить в высшую школу, семью выселяли из большей жилплощади в меньшую, иногда даже из города в деревню. Восстановить доброе имя, узнать, что Петр Иванов — не перебежчик, не дезертир, а геройски павший в боях за оборону Ленинграда — это необходимая, государственная, я бы сказал, задача. Это важная часть моей работы, и связь с теми, кто ищет родных, очень плотная.

Есть в музее вещи, связанные с блокадным Ленинградом, которые вы не найдет ни в одном музее. Лидия Рыбаева зимой 1941-42 года в блокадном Ленинграде написала «Письмо к Богу». Девочка, незнакомая с тем, как пишутся церковные тексты, но знакомая со слуха с молитвами, пишет именно письмо — это не молитва, но письмо, написанное в форме молитвы. Этот текст принесла подруга Лидии Николаевны после ее смерти.

В музее представлены и предметы быта. Они говорят о том, что в целом у немцев все было лучше. Неоткрытая бутылка шампанского и коньяк из Франции, немецкий шнапс, чешское пиво, минеральная вода из Штутгарта. И наши бутылки из-под водки. Водки на фронте было много. И, конечно, Сталин косвенно виноват в том, что споил народ этими фронтовыми ста граммами. Но надо понять, что зачастую не ради эйфории использовалась водка, не для того, чтобы согреться, а для дезинфекции. Медицинских препаратов не хватало. Те, кто оборонял Невский плацдарм, рассказывали мне, что для промывки ран использовали даже наливку на клюкве («клюквянку»). У нас есть фляжки, котелки, другие предметы, и все говорит о том, что у немцев было лучшее. Так чем же воевали? Если только числом, то число в начале войны у нас было очень приличное, тех же танков, самолетов, но не помогло. Если только умением, то можно было бы критиковать наше командование за многие операции и в конце войны. Просто смерть наших солдат не дает права для диссидентского циничного разговора о бездарности командования, бесполезности гибели бойцов. Смерть солдата уже сама по себе сакрализирует его как подвижника.

Основная идея нашей экспозиции — это то, что воевали духом. И побеждает всегда народ духом. В этом отношении всякий раз вспоминаю рассказ отца Василия Ермакова, который поддерживал мои занятия войной. Будучи человеком бескомпромиссным, он говорил о том, о чем другие молчали. Рассказывал, как, оказавшись в оккупации, поразился тому, насколько блестящим было не только устройство немецкой армии, но и государственное устройство, какой порядок немцы принесли на оккупированные территории. Они представлялись совершенно непобедимыми по технологиям, умению воевать, вооружению. Но вдруг стало слышно, что фронт приближается. Это было невероятно. Какая сила могла сломить такую образцовую армию? Те, кто побеждали, рисовались в образе супергероев с супероружием. Фронт подходил все ближе, и в один из дней немцы оставили город. И победители вошли в него — грязные, оборванные, завшивленные красноармейцы в рваных фуфайках, в разных шапках, с разным оружием, не производящие никакого геройского впечатления. И тогда, — сказал отец Василий, — я понял, что воюют духом. А дух у частей был сильный, настоящий.

Обращение к глубинному, вековому для меня очень важно. Мы не поймем никогда Великую Отечественную, если не поймем, насколько быстро сориентировалось советское правительство. И стало апеллировать к многовековому духовному опыту. Эти духовные токи, питающие этнос, укрепляющие народ, были немедленно включены. Десять дней прострации верховного главнокомандующего, а после этого он заговорил фактически словами митрополита Сергия Страгородского: «Братья и сестры...». Лексика была задана Церковью. Воззвание митрополита Сергия в первый же день войны зачитывалось во всех храмах беспрепятственно, и именно там война впервые была названа «священной» и «народной». Именно там впервые были названы имена святых Александра Невского и Димитрия Донского. «Вытащены» из истории были все, кто нападал на страну, там были и монголо-татары, и поляки, и французы, и немцы в Первой мировой. Эта война была поставлена в ряд таких же народных войн. Переориентация советской идеологической машины была мгновенной. И это не было трюком, это было осознано всеми на интуитивном уровне. Вкрапление в жизнь векового, глубинного, обращение к этому — вот что начало работать. Наш музей, может быть, слабая, но наглядная иллюстрация этого.

Мы связаны с людьми, изучающими войну через материальные объекты. Я нахожусь в постоянном контакте с теми, кто восстанавливает обмундирование, технику, автотехнику, мототехнику времен войны. Это очень сильное движение по изучению материальной составляющей того времени. Эти люди восстанавливают также и ход боевых действий, занимаются реконструкцией. Поисковое движение имеет колоссальное значение для будущего страны. Более сильного патриотического начинания нет в современной России. В отношении к ним нужен государственный подход. А вместо этого государство совершает ошибки. Я — член Общественной палаты, выдвинут туда именно поисковым движением, мне приходилось выступать в Госдуме, где был собран «круглый стол». Слава Богу, у кого-то из политиков еще есть беспокойство о нашем будущем.

А беспокоиться есть о чем. Через пятнадцать лет ни одного ветерана на трибунах мы не увидим, они уйдут. И носителями памяти станут не штабные офицеры, которых «обойдет» любой командир-поисковик по знанию войны и, думаю, даже по ведению боевых действий, случись они опять. О войне не будут говорить академические ученые. О войне будут говорить те, кого это трогает, кто ею занимается. Те, кто работают в архивах, на полях, занимаются живой исследовательской работой. В этом отношении поддержка поискового движения государством необходима. А у нас эта работа низведена с государственного уровня на муниципальный. У муниципалов денег нет, средств и ресурсов зачастую нет, и поисковые работы тормозятся. Не в чем хоронить солдат, нет возможности организовать воинские почести. Проблема должна решаться на федеральном уровне. Это касается и архивной работы. Многие бесценные документы о войне остаются сокрытыми от общественности, исторической науки. А история не терпит фальши. Декларативность лозунга «Никто не забыт и ничто не забыто» часто оборачивается беспамятством. Самые неожиданные мифологемы рождаются, а настоящего народного характера войны мы не узнаем. Взгляда на войну, как на вечный процесс борьбы добра и зла, мы не видим. Война низводится к частным разговорам о противостоянии Гитлера и Сталина, нацизма и коммунизма. А это неправильный взгляд. Надо увидеть за нашими красными знаменами знамена пасхальные. Надо понять, что в данном случае рабоче-крестьянская Красная армия «обслуживала» вовсе не заказ Сталина и иже с ним, но работала на весь мир и боролась с ужасающим злом, которое могло изменить человечество и изуродовать историю.

«Вода живая» — «Вестник Александро-Невской лавры»,
15.05.10