«Кто жаждет, иди ко Мне и пей» (Ин. 7,37)
Вода живаяСанкт-Петербургский
церковный
вестник

Основан в 1875 году. Возобновлен в 2000 году.

Вода живая
Официальное издание Санкт-Петербургской епархии Русской Православной Церкви

Последние новости

Ученость и мудрость — тема одиннадцатого номера журнала «Вода живая»
Ученость и мудрость — тема одиннадцатого номера журнала «Вода живая»
В День памяти жертв политических репрессий в Санкт-Петербурге зачитали списки расстрелянных
В День памяти жертв политических репрессий в Санкт-Петербурге зачитали списки расстрелянных
На месте прорыва блокады Ленинграда освящен поклонный крест
На месте прорыва блокады Ленинграда освящен поклонный крест

Главная / Журнал / № 6, 2011 год

Воспоминание прошлого времени

Исполняется 50 лет со дня блаженной кончины архиепископа Луки Войно-Ясенецкого. В 1944–1946 годах, как раз в момент ослабления антицерковных гонений, он возглавлял Тамбовскую кафедру. Как жил православный Тамбов того времени? Каким остался владыка в памяти верующих? Предлагаем читателям воспоминания о нем Ольги Васильевны Зиминой, ныне уже покойной прихожанки Покровского кафедрального собора города Тамбова, которая в годы своей юности стала свидетелем служения и жизни святителя.



Окутанная мраком неверия, богоборства Россия вдруг стала пробуждаться. Она, многострадальная, во все тяжелые для нее времена всю горечь, все свои скорби, страданья, изливала перед Богом, прося у Него милости и помощи. Где? В храмах.

Теперь, до некоторой степени, правительство понимало настоящее душевное состояние народа при его тяжелом положении крайне обездоленного, беззащитного духовно. Некая часть храмов стала открываться. Так у нас в Тамбове открылся Покровский храм. Маленький, тесный, он служил до закрытия для принятия солдатской присяги. Но как бы он ни был мал и беден, весть о его открытии быстро облетела весь Тамбов, наполняя невыразимой радостью каждую верующую душу. И потек в него народ со своими скорбями. Убожество храма — беспредельное. В верхнем храме алтарная часть была отделена завесой из тернового платка. Со временем все это менялось. Народ нес в храм не одни свои скорби, но и посильные пожертвования, благодаря которым благолепие возрастало.

***
Вскоре Святейшим Патриархом Алексием на тамбовскую кафедру был назначен преосвященный архиепископ Лука, возвратившийся из ссылки. Когда и маленький луч солнца врывается в плохо освещенное помещение, он наполняет его светом, а живущих в нем — радостью. Владыка Лука, можно твердо так сказать, это яркий луч духовного Солнца. Он наполнил храм наш неземным, благодатным светом. Скралось убожество нашего храма. Он придал полноту не только храму нашему, а всему городу. Мы были беспредельно счастливы, смягчились скорби наших душ, и потек в храм неудержимо народ. Это было очень заметно владыке.

— Вижу, — говорит как-то он, — что стены храма раздаются.

Понятно, при такой малой вместимости храма трудностей было много. Но народ шел и выносливо терпел.

Владыка не считался со своим изношенным здоровьем, а народ, видя его ревность, умилялся и безропотно терпел. Домой владыка шел пешком по берегу в сопровождении верующих до Комсомольской улицы, где жил.

Службы его чинные, спокойные, слезные. Нет той службы, когда бы служил владыка и не плакал. Плакал во время его облачения, когда умилительно хор пел «Да возрадуется душа Твоя, о Господе...». Крупные слезы быстро катились из- под его очков, заливая все его лицо. Плакал, когда пели «Верую...», а два или четыре священника веяли над ним платом. Словом, вся служба на слезах. Такое молитвенное настроение никак не могло не передаться людям серьезным, искренне верующим. От такого благодатного тепла невольно смягчались сердца, и лились слезы.

Причащал владыка чаще всего сам. Проповеди его записывались некой Наталией Ивановной, по профессии, кажется, врач. Проповеди были разного смысла, характера. Одни были мягкие, утешительные, доходчивые простым людям. Будучи носителем всех скорбей и стяжателем глубокого терпения, он часто призывал и нас апостольскими словами к терпению: «В терпении вашем стяжите души ваши». И так как владыка был примером всему этому, слова его легко воспринимались сердцем и разумом. Так же война, так же скорби, тот же голод, тот же холод, но сердца другие. Все это испытано на себе. В храм ходили пешком, из храма — пешком. И когда по пути видишь, что кого-то нужно довести или кому-то что-то поднести, так и хочется с любовью помочь. Но были проповеди глубокие, обличающие, бичующие больше всего неверующих.

После службы он всегда благословлял, сидя рядом со священником, подпускавшим ко кресту. Владыка был обычно серьезным, иногда даже немного суровым, в этот момент на лице его всегда царила нежная улыбка. Он смотрел каждому в глаза, и казалось нам, что он нас так же безгранично любит, как любим мы его. Вскоре к нам прибыл другой архиерей, владыка Мануил (Лемешевский), викарный Мичуринска. Маленький, худенький, как легкое веяние. Он так легко пробирался южной сторонкой, что его можно не заметить в народе. И только увидишь, когда он, облаченный в алтаре, выходит к владыке Луке на кафедру. Теперь уже в нашем храме полное сияние — два архиерея! Какая радость!

***

Владыка Мануил — это крестоносец, великий молитвенник и стяжатель глубокого терпения. Умер некий заштатный священник (имя его, кажется, отец Иоанн), проживавший по Сталинградской улице на квартире с матушкой в необыкновенной бедности. Стояли ужасные морозы. Владыка, невзирая на свою легкую одежду (бобриковая ряса и скуфейка), пешком пришел к покойнику домой на вынос. И на обратном пути так же шел за гробом, который везла лошадка, запряженная в сани. Как он, бедный, терпел такой холод?..

Потом к нам прибыло еще одно видное духовное лицо. Это Михаил Сперанский, богослов, в прошлом окончивший Духовную академию в П етербурге. Рассказывал отец Михаил, как впервые ему пришлось быть у владыки Луки по его вызову. Смущался он, как это можно в такой одежде предстать перед владыкой: старая фуфайка, простая мужицкая шапка, также брюки и кирзовые сапоги. Робко постучав в дверь, он слышит в ответ:

— Зайдите!

А когда вошел, владыка ему ласковым тоном, как бы удивленный, говорит:

— О! Отец протоиерей, пожалуйста, пожалуйста, проходите.

Эта ласковая встреча так тронула отца Михаила, что он готов был плакать. Беседа была теплая, оживленная. Общего много. К концу беседы владыка говорит отцу Михаилу:

— Знаете, отец Михаил, я Вас хочу направить в Рассказово. Это село переполнено разными сектами: баптистами, молоканами и прочее. Я не прошу Вас обращать их в православие, это невозможно, они очень упорные. Но прошу Вас сохранить тех, кто остался в православии.

Отец Михаил — человек большого ума, с необыкновенной красотой речи и глубиной мыслей. В такое рубище был одет богослов, будущий ректор Духовной академии Петербурга. Два года он был в нашем храме настоятелем при владыке Иоасафе (Это после Рассказова). А потом он был назначен в Петербург.

***

Неожиданно заговорили о том, что владыку от нас переводят. Трудно представить, какую скорбь принес нам этот слух. Начались разные толки, выискивание причин, почему так быстро переводят от нас владыку. Одни говорили, что, возможно, он власти не понравился, другие, что плохое здоровье (а там, куда его перевели, курортные места), третьи — ближе к детям. А четвертые были при мысли: не послужил ли причиной его отъезда не так уж давно происшедший случай. Было это, кажется, под Троицу. На всенощной храм был набит, как водой налит. Все в ожидании владыки. Вдруг народ засуетился. Вошел владыка. Но в чем же дело? Хор молчит. Проходит владыка северными вратами в алтарь. Все решили, что владыка заболел, служить не будет. Это для нас было большое горе. Но вот Царские врата открываются, и на амвон выходит владыка. Тишина, все замерли. Владыка произносит непонятные для народа слова: «Я попрал крест, я отверг Христа», — слова тяжелые, народу непонятные, и дальше — Вы вернете мне ваши сердца?" Все молчат, все в недоумении. На счастье тем временем по храму пробирается иподьякон Владимир, будущий священник (теперь покойный). Шустрый, быстрый, он обеими руками толкает в бок того, другого. Кричите: «Вернем!» Многие кричали: «Вернем!» Был ли утешен владыка в своей скорби этими словами, но с амвона ушел в алтарь. Началась служба, как обычно. После много было разговора по поводу этих слов владыки, которые никак не понятны народу. Из источника, текущего от приближенных, некоторые узнали, что якобы в театре Луначарского шла постановка церковного характера, связанная с интронизацией Святейшего. Владыка прибыл туда. Во всех светских местах, где ему приходилось быть, был одет не иначе, как в рясу и сверху панагия, так пришел и туда. У некоторых приближенных возник к нему вопрос: «Позволительно ли, имеющему такой сан, быть в таких местах, когда люди ниже духовно эти места не посещают?» Каков был ответ владыки, и был ли он, не знаю. Только, кажется, что его это очень смутило. Если бы владыка отвечал перед Богом, как всякий из нас, только за свою душу, возможно, он бы так не смутился. Но так как владыке вверены самим Господом души человеческие, и он своим поступком внес в их души соблазн, это дело гораздо страшнее, и он вынужден у всей Церкви просить возврата ему своих сердец. Но, кажется, нельзя вовсе думать о том, что это именно явилось причиной к желанию владыки выехать отсюда.

Не столь уж важно, что послужило причиной, а важно то, о чем говорили, все случилось. Подошел этот тяжелый день. Владыка отслужил Литургию, выходит на амвон и начинает говорить:

— Указом Святейшего я перевожусь с Тамбовской кафедры на Симферопольскую. Весть, я понимаю, для вас очень не радостна, как и для меня. Я знаю, что любили вы меня, любил и я вас, но ослушаться нельзя. Я ослушался в Ташкенте Святейшего, за что был наказан слепотою одного глаза. Не печальтесь, хочу утешить вас: груз, который беру я отсюда, очень тяжелый. Но все тяжелое — это ваши сердца. Я беру их с собой и буду всегда молиться о вас.

Слова очень теплые, утешительные, но горечь в сердце осталась. Народ плакал навзрыд. Благословив всех нас, как обычно, владыка удалился, удалился навсегда. Тоска на сердце безутешная.

Вылив всю свою скорбь и скорбь всего народа на бумагу, я хотела кого-нибудь попросить, из тех, кто ходил к нему, передать письмо. Но одна моя близкая подруга, которая не раз бывала у него, уговорила пойти с ней к владыке. Чувство глубокого стеснения охватывало меня. Она старше годами, агроном. А как пойду я? Маленькая, серенькая, что могу сказать? Но все-таки пошли. Открыл дверь отец Мелетий, келейник. Люба отдала письмо с просьбой попросить владыкина благословения войти к нему. Долго не было отца Мелетия, потом выходит и говорит:

— Владыка раз прочитал письмо, теперь читает второй раз, почему и долго. Просил вас войти.

Люба вошла спокойно, приняла благословение, что-то поговорила. А я подошла под благословение, ничего не могла сказать, захлестнувшись в слезах. Так горько плакала. Владыка, пригнувшись, прислонил меня к своей груди:

— Деточка милая, да что же ты так плачешь?

— Как же, владыка, не плакать, как с вами расставаться?

— Да, милая, вам дадут архиерея!

— Нет, такого у нас не будет больше владыки!

— Детка, да вам еще лучше дадут.

— Нет, нет! — всхлипывала я.

Вот и наговорилась. После владыка рассказывал: «Приходила маленькая, пухленькая девочка, уж так она плакала, мне ее было очень жалко».

Почему же лились такие неудержимые слезы? От того, что просто невыразимо трудно было допустить мысль, сродниться с ней, что владыки больше у нас не будет. Это был оплот наших душ.

Голод, холод, скорби и слезы — вот все то, чем была насыщена наша жизнь. И только вот такой человек, кому близки и понятны все наши скорби, теплотой своей души согревал наши сердца.



В день отъезда владыки провожать я не пошла, боясь того, что большое стечение народа может причинить ему со стороны властей неприятности. Но эти опасения были напрасны. Все выглядело совсем иначе. Владыке дали стул в вокзале, и люди, кто желал, подходили под благословение, даже военные. Вот близко время отправления. Владыка в сопровождении народа вышел на перрон, вошел в свое купе, убранное цветами. Потом вышел в тамбур, став около подножек. Вот и свисток отправления. Владыка поднял свои руки, благословляя народ. Благословлял до тех пор, пока скрылся, а народ до земли ему поклонился и, рыдая, разошелся.

Лились слезы не одних только тех, кого владыка насыщал духовно, но и тех, кого целил он телесно. Сколько людей благодарных ему за возвращение их к жизни. Всех заслуг не описать. Знала я одну девушку, которая училась в пединституте. У нее на ноге был открытый свищ, который просто изнурял ее. Услышав о профессоре Войно-Ясенецком, она решила обратиться к нему. Владыка не отказал ей в ее просьбе, сделал операцию. Нога стала здорова, только немного короче. Девушка эта в знак благодарности владыке посещала все его лекции, но в храм не ходила. Однажды владыка спрашивает ее:

— Сима, а почему ты не бываешь в храме?

Не зная как на этот вопрос ответить, она молча сдвинула плечи. Так она была воспитана. На этот молчаливый ответ владыка сказал:

— А я очень бы хотел, чтобы ты ходила в храм.

И вот Сима впервые приходит в храм. Каким удивлением, восторгом была охвачена ее душа, видя, как торжественно встречается профессор (другого имени она его не знала). Какая одежда, какое песнопение, и как неудержимо катятся его слезы. Это был первый ее вход в храм. И повторялось это при возможности до последних дней его пребывания в Тамбове. И это был не конец. Не раз она была и в Симферополе. А когда впервые пришла к нему после службы, то теперь она никак не могла, обращаясь к нему, называть его профессором, а робко, робко называла: «Владыка». Удивленный ее робостью, владыка рассмеялся:

— Доныне Сима знала профессора, отныне узнала владыку!

И так вся эта скорбь и все слезы, все это уместное и достойное. Но при всем этом мы, конечно, не были сиротами, как было это раньше. При нас остались добрые пастыри. А через некоторое время прибыл к нам владыка Иоасаф.
Печатается с сокращениями