Как относиться к «новым художникам» и что искать в «актуальном искусстве»? Сколько времени пишут картины классики и есть ли ответственность у авангардистов? Об этом Виктор Тихомиров беседует с Владимиром Шинкарёвым.

— Как ты сегодня можешь определить ценность произведений наиболее экстремальных «Новых художников» 80-х годов, наших же тогдашних товарищей? В мае у них заканчивается огромная выставка «Удар кисти» в Мраморном дворце. Можно ведь считать это просто выходками, а не картинами.
— Лучший ответ на твой вопрос это то, что их картины висят у меня в спальне.

— И у меня висят, но не обманываюсь ли я, находя там красоту, помимо ностальгических удовольствий? Вот я был в Русском музее на выставке Петра Кончаловского. Заодно и классиков посмотрел. Вижу, сколько труда и мастерства вложено. У Кончаловского уже не столько. А сам я пишу картину, тоже для Русского музея, между прочим, и мучаюсь: что-то я долго вожусь с ней! Три дня уже угрохал!.. А люди-то раньше годами не жалели времени. Что это за путь такой на огрубление, упрощение?
— Конечно, куда легче делать выходки, жесты, аттракционы, чем полноценные пластические произведения.

— Мне сдается, что это подсознательный расчет зацепить внимание проносящегося мимо картины на полном ходу зрителя.
— Напрашивается ответ сам собой. Это магистральная линия культуры. При которой центральной фигурой становится не личность художника, а личность истолкователя искусства — куратора, критика.

— Ну и как ты это оцениваешь?
— Много разных векторов в этом процессе. Искусство всегда было вещью элитарной. От совершенства живописи лишь немногие в восторг приходили, большинство удовлетворялось тем, что «похоже», или «есть чего поразглядывать», или, скажем, «цвет приятный».

— Но теперь критерии оценки произведения вовсе уничтожены. И художнички помогли. У многих гипертрофировалась черта Незнайки: «Вы еще не доросли до моего искусства!». Его упрямство подкупает и даже может в иных случаях родить новую форму, но больно много «незнаек» развелось.
— Произведения «актуального искусства» не обладают, как правило, пластическими достоинствами. Они таят какую-то хитрую мысль для истолкователей.

— В тех случаях, если она там есть. Я на «актуальных» выставках почти никогда не нахожу повода к интеллектуальному напряжению, а автора ощущаю как ничтожную личность. А хороший художник, идущий этим путем, рискует быть принятым за «незнайку». Этим и опасно следование наивным и примитивным образцам.
— Нет у меня развернутого ответа. Само-собой разумеется, что мы ерундой не интересуемся, но я знаю из долгого общения с тобой, что есть современные художники, которых я оцениваю высоко. А ты считаешь за ничтожество. Например, моего любимого Ансельма Кифера.

— Нет, я его высоко ценю, но удерживаю себя от порыва к любованию им, потому что чувствую в нем разрушительную силу. Инстинкт самосохранения срабатывает.
— В том, в чем ты видишь тоску и безысходность, я вижу горькое предостережение. Тяжелое осмысление.

— Есть еще такое направление якобы «критической мысли» в кино, например, когда под видом вскрытия социальных нарывов демонстрируют мерзость, помногу и часто, будто предлагая распробовать, оценить. Типа сериала «Школа» и т.п.
— Искусство область неполиткорректная по определению. Оно любит работать на грани допустимого. Многие художники касаются этой грани: Набоков в «Лолите», Лев Толстой в «Анне Карениной» и т.д. Всегда можно такую претензию предъявить.

— Но можно «задрав штаны, бежать за комсомолом», а можно упираться руками и ногами против этой разрушительной тенденции.
— Недаром и Церковь всегда предостерегала нас от «светского» искусства.

— Ты насколько принимаешь это предостережение? Где проходит твоя мера?
— Словами, конечно, не могу тебе объяснить. Как можно вообще так спрашивать: где твоя мера?

— Ты ж литератор, я полагал, сможешь сформулировать. Я бы смог. Например, к изображению насилия у меня крайне осторожный подход.
— Моя любимая эпоха в живописи — каталонская живопись от X до XIII века. Эти иконы и фрески полны насилия. В каждом втором произведении святым отрубают головы, их распиливают...

— Но у тебя-то в картинах нет насилия. Я просто хочу подтолкнуть тебя к формулировке...
— Ты хочешь, чтоб я как Святейший Синод сейчас правила установил для всех.

— Нет, только лично о тебе речь. А все сами решат для себя, но могут и тебя послушать. На то и интервью.
— Видишь ли, от меня далека эта проблематика. Я пишу, что хочу, и дело с концом.

— Так вот гнилая интеллигенция всегда и поступает.
— Ты хочешь сказать, что я не думаю над этими вопросами? Сейчас я пишу книгу «Конец митьков», которая описывает реальное развитие группы художников. Эта книга передо мной поставила множество этических и даже религиозных проблем. Я буквально целыми днями ломаю над ними голову, особенно во время поста, когда бесы так и крутятся вокруг. Как о живом человеке правду писать? Можно ли человеку Страшный суд на этой земле устраивать? Вот что меня волнует. А изображать ли насилие — нет у меня такой проблемы.

— А тут и не о тебе речь, а о твоем отношении.
— Никакие правила, самые разработанные, не помогут. Художник может изображать насилие — и тем нести добро, а может только сюсюкать — и тем изливать яд. А это теперешнее сплошное насилие, голливудские страшилки — ну, плохо, конечно. Современного потребителя развлекают только сильные эмоции. И те, кто хотят привлечь к себе внимание, используют эти приемы.

— А тебя не тянет на такие яркие жесты?
— У меня нет особенной потребности привлекать к себе внимание. Знаешь, Лао Цзы сказал: «Я хочу жить потаенно и не иметь имени». Хотя это слишком сильно сказано для меня: имя я пока еще согласен иметь.

— Ждешь, что скажу, — есть захочешь, быстро вылезешь из свого потаенного места и будешь душегубство изображать?
— Да нет: ты же меня знаешь. Но согласись, что похвальное упорство являет Лао Цзы, учитывая, что тогда массовая культура не была таким адом, как сейчас.

— Не потому ли это происходит, что раньше к искусству зрителю надо было шаги делать, а теперь оно само лезет через телевизоры, интернет к каждому? И объективно растет ответственность авторов.
— Ответственность все уменьшается с каждым жестом, толпа требует все более острых ощущений...

— Просто авторы, радуясь кажущейся безнаказанности, все меньше хотят нести эту ответственность. На этом фоне ты допускаешь существование того, что называется «настоящим искусством»?
— Я даже допускаю, что производитель массового искусства «в свободное время» может писать глубокие, умные пейзажи и т.п.

— Сомневаюсь я что-то.
— Ты считаешь, что человек целен, и либо он целиком во зле, либо в добре. Но сосуществует добро и зло в душе каждого, даже у святого.

— Не согласен. Краями души человек может заезжать в чуждые области, но все же он целен, особенно в своих произведениях.
— Мы живем пока на земле, а не в Царствии Небесном. А здесь все пронизано, проедено злом, но во всем есть возможность спасения и добра.