Жили-были старик со старухой 30 лет и три года. Именно столько женаты замечательные скульпторы, мои друзья — Марина Спивак и Александр Позин. И только в этом году на ежегодной выставке в Манеже они представили совместную композицию «Утренний кофе». Маринино здесь — тряпичный коллаж, Сашино — весь интерьер, выводящий композицию в трехмерное измерение. Вообще, существование на одном пространстве, в одной семье (а летом — в одной мастерской-саду) нескольких своеобычных скульпторов меня поражает. При взаимной помощи друг другу — не только советом, но порой и физической работой — каждый из них сохраняет собственное творческое лицо. В глубине своей, в отношении к искусству — единая, религиозная, христианская и даже молитвенная преданность, одна вертикаль, но по форме — это совершенно разный, индивидуальный стиль. Авангардный, рискованный и порой поражающий смелостью скромного зрителя-обывателя, привыкшего к тому, что христианское искусство — нечто сусальное, зажатое традициями и канонами, некие софринские бумажные иконки, воплощенные в мраморе, бронзе или дереве. Творчество Марины Спивак не ограничивается использованием этих материалов. Взрывное, вечно ищущее, отменяющее стереотипы и каноны, оно непредсказуемо. Я очень люблю ее живопись, рукодельные книги, гравюры, тряпичные коллажи, хотя, по большому счету (и согласно справочнику Союза художников), она значится скульптором. Немногие статьи о ней неизменно начинаются словами: «Марина Спивак приняла свою профессию из рук отца, Льва Сморгона»...
Работа
— Как ты думаешь, ты обречена была на то, чтобы стать скульптором?
— Я стала скульптором «из желания быть хорошей». Сама не хотела. То, что оказалась на своем месте, поняла через много лет. Получается, что «обреченность» присутствует. В детских мечтах самое лучшее рабочее место — стол в библиотеке с зеленой лампой. В итоге была в Публичке (где именно такие столы и лампы) всего несколько раз, чтобы скопировать акварелью портрет Грибоедова из Булгаринского списка. Это была дипломная работа. Больше туда не ходила. (Да и для диплома это тоже оказалось не нужно).
— Чаще всего, говоря о тебе (хвастаясь нашей дружбой), слышу в ответ, что скульптор — неженская профессия. Кроме Мухиной, собеседнику обычно ничего на ум не приходит.
— В мире «скульпториц» не так уж мало. В Москве целая толпа постарше нас и очень крепких: Нина Жилинская, Аделаида Пологова, Татьяна Соколова, Марианна Романовская, Елена Суровцева. И мировые имена: Магдалена Абаканович, Барбара Хэрпворт, Элизабет Фринк, Клеопатра Севастос, Луиз Буржуа и т. д. Мощь, которая нам и не снилась.
На мой вкус, здесь нет ничего особенно «неженского». Самая физически напряженная скульптурная работа не тяжелее обычного крестьянского труда. Я думаю, что на месте доярки я бы померла.
— И в Серовском училище было много девушек на факультете? Расскажи, пожалуйста. Ведь самый продуктивный возраст для скульптора-женщины (или «скульпторицы», как ты говоришь) совпадает с детородным периодом. Это что — жертва искусству за счет отказа от своей женской сущности, предназначения (как у спортсменок, прости мою наивность)?
— На курсе нас было четверо девушек. Трое работают по специальности. Двое участвуют в теперешней манежной выставке. Из мужчин (их было восемь) — в Манеже один Саша (супруг), по профессии работает еще один, двое заняты ремеслом, остальные исчезли. Работа тяжелая не столько физически, сколько своей бессмысленностью. Не все выдерживают.
— Бессмысленностью? То есть бесполезностью, невостребованностью? Города и веси полнятся монументальной скульптурой, «памятниками памятникам», как Александр Невский перед Лаврой, или, наоборот, сошедшими с пьедесталов фамильярными «городовыми», «почтальонами», «фонарщиками» — в натуральный человеческий рост, либо спекулятивными «чижиками-пыжиками», милыми приватными игрушками, не имеющими никакого отношения к скульптуре, к искусству ваяния... Различаются ли чем-то заказные скульптуры (новорусские львы, надгробные памятники) от того, что делаешь для себя, «в никуда-никому»?
— Я не со всеми оценками согласна. К публичной скульптуре, в принципе, отношусь гораздо мягче, особенно к «Чижику» Резо Габриадзе. Это самое трудное, что есть в скульптуре, — работать для публики.
Дико звучит, но львы и надгробия — одно и то же, т. е. заказ. Ушло время таких заказов. Скульптуру «для себя» сделать почти невозможно, как снять кино. Возникает вопрос: а оператор (сварщик, литейщик) для кого работает? Даже если ты сам-один в своем саду что-то делаешь в камне, и то вряд ли это будет чисто от всех посторонних побуждений. Трудно себе представить такую даму, которая в дождь, мороз и жару будет «для себя» долбить гранит. Мужчину — можно. Видимо, тут и есть основное отличие.
— От тебя некогда слышала, что терпеть не можешь шить. Про «тряпичную Псалтырь», как я ее называла, сшитую из семи чемоданов умершей бабушки на ее «зингеровской» машинке, ты говорила: «Как послушание отбыла». И вдруг опять в Манеже вернулась к этой технике... Не отпускают эти огромные коллажи, свернутые дома в тубы? Боюсь, что демонстрировать их все вместе — как листать страницы огромного молитвослова для слабовидящих, больше и негде будет.
— Про шитье — видимо, терпеть могу. Раньше лукавила. Стеснялась очень плохого качества собственно шитья. Шитье, вышивание, каллиграфия — то есть неспешное внимательное ремесло — лечит. За это берешься в особенно безвыходных душевных ситуациях.
— Вообще, что диктует материал, а чего ты сама от него добиваешься? И насколько по-разному они ведут диалог с тобой (а каждая твоя работа для меня — диалог с материалом)?
— Материал мне почти никогда выбирать не приходилось. Все диктовали обстоятельства и технические условия. Единственное, что я всегда старалась делать, — это ни от чего не отказываться. Воздается сторицей: все, что заставляют меня сделать незнакомый материал или сумасшедшие условия, сама в обычной обстановке я бы никогда не придумала. В итоге мне в большинстве случаев приходится делать то, что я либо никогда не пробовала, либо не умею. Мастерство всегда где-то в далеком будущем.
— От авангарда ты опять вернулась к классике — хотя что нынче считается классикой?.. тоже большой вопрос. Явно не твои «римские» портреты в мраморе...
— К сожалению, я не авангардист в любом смысле этого слова. Наверное, действительно, я стремлюсь к классике, хотя в классики не гожусь ни с какой стороны. Для себя это формулирую так: что бы сделал любой древний скульптор, если бы ему удалось пожить среди нас и у него бы не «сдуло крышу»? Я — как будто он и пытаюсь работать его руками. А по большому счету все это вместе — не та волна. Если бы я понимала, где та, то могла бы сказать: нет ни авангарда, ни классики. Хотелось бы понять «детей индиго». Они на такие мелочи не размениваются.
— Где лучше жить твоим работам — сад, дом, улица, выставки? Думаешь ли ты о том, где они поселятся (осторожный отдельный вопрос — надгробные памятники)?
— Любой работе (если она не деталь чего-нибудь) лучше там, где ее делают. Это самая честная экспозиция. Остальное — шоу-бизнес, который тоже имеет право на существование. Где поселятся — это деликатно поставленный вопрос — зачем?.. Ответ на оба один — не знаю. Скульптуру хранить нелегко. Скульптор Константин Симун хотел в свое время работать из дыма — было, и нет.
— Мне бы было жалко. Даже если уже этих работ нет — помню и грущу (как о любимом цикле «Рыбы», что почти весь украли из сарая бомжи для переплавки). И еще — одна из самых любимых моих серий — «Империя». Замечательно смотрелась супротив Русского музея. (Параллельно со стихами шло, — хотя не спрашивала, но чувствовала).
— «Империя» действительно по времени
(1990-е) совпала с моим самым «стихотворным» периодом. Но для меня это разный способ существования. В момент одного «запоя» в другой впасть уже невозможно — место занято.
— Призрачное слово и тактильный материал — может, и несовместимы. Ну а откуда берется смелость на сочетание — иногда самое рискованное — разных материалов?
— Разные материалы — в основном из-за технической несостоятельности. Будь я Луиз Буржуа — работала бы в чистой бронзе и «не парилась». Хотя и бронза от провала не гарантирует. Нет сил поднять все в камне — появляются части из дерева. Нет денег отлить все в бронзе — появляется чугунная фановая ?труба. Хотя это тоже лукавство. Чугунные детали канализации такие мощные, что бронзу я приделывала уже к ним.
Самые трудные вопросы
— Отдельно — о воцерковлении. Сразу всей семьей, четыре поколения, и без поблажек (когда-то ты мне сказала в ответ на мое удивление: строжайшие посты — это при тяжелой физической работе! — абсолютное послушание духовнику, ежедневное исполнение правил, пение всей семьей: «или все, или ничего»).
— О воцерковлении действительно — отдельно. Насчет слов «все или ничего» — их не помню, но поначалу могла сказать все что угодно. Как же можно без поблажек? Вся наша жизнь — сплошная поблажка Божия. Вполне возможно, до меня это только сейчас дошло. Остальное — явное преувеличение. Все наши четыре поколения — обыкновенные обормоты: постимся, как можем, к храму прибились совсем недавно (где уж тут абсолютное послушание!), правило читаем редко и мимо (утреннее — вечером). Вот петь, правда, люблю, но с семьей не получается, чаще с радио.
— Но творческий труд всегда религиозен, всегда — молитва?
— Если бы творческий труд был всегда религиозен, сколько бы людей не знало проблем! Когда очень творчески стараешься выдумать ерунду, которую до тебя никто не делал, то это вряд ли имеет отношение и к молитве, и к религии. Каюсь, такое случается и без заказа.
— У человека церковного меняется ритм жизни! Сказалось ли это на работе, работах?
— Понимание приходило очень медленно и не сразу. Первые два года меня от всего церковного мутило. Мне казалось, что я пообещала сверх сил и мне этого никогда не выполнить. До сих пор многое делаю по принуждению и очень мало по любви. Совсем недавно стала пытаться жить одинаково везде. Раньше на «творческий процесс» у меня церковный закон не распространялся. (Прости за примитивное выражение). Сейчас пытаюсь найти вход в профессию с другой стороны. Изменение ритма захватывает все сразу. Пока я имею очень маленький опыт, и мне просто никак не сказать это словами.
— Выжили бы вы без «Деревни художников», то есть без настоящей общины, православной в своей сути, и как этот странный образ жизни влияет на уклад (снаружи — красивое кино, изнутри — изнурительная борьба с бытом и властями)?
— Конечно, без «Деревни художников» мы вряд ли выжили бы, хотя к православной общине она никакого отношения не имеет. У нас народ совсем разный — и по возрасту, и по эстетическим убеждениям, и по религиозным. Про образ жизни мне трудно сказать — я нахожусь внутри и часто никакого красивого кино не вижу совсем. Это можно оценить только со стороны.
Беседовала Ольга Кушлина
