В каком смысле можно говорить о «богословии» литургической музыки? Развивается ли ее канон и традиция, или наша задача — сохранять ее в неизменном виде, как сохраняется канон Божественной литургии? Что делает пение церковным? Что может считаться, по аналогии с иконописью, каноничным в церковном пении? Какую роль играет в этом интерпретация музыкального материала? И какова цель литургической музыки в Церкви? Автор — священник Николай Лосский (на фото), профессор Свято-Сергиевского православного богословского института в Париже, — воспитан на лучших образцах славянской традиции церковной музыки в ее русском варианте. Опираясь на практику различных, преимущественно восточных, Церквей, он пытается найти ответ на эти вопросы.

Текст печатается с сокращениями по книге иерея Николая Лосского «Очерк богословия литургической музыки» (Nicolas Lossky. Essai sur une théologie de la musique liturgique: perspective orthodoxe, Paris: Les Editions du Cerf, 2003).

Богослужение и богословие

Можно было бы сказать, что бого?служение — это дыхание Церкви. Греческое слово pneuma означает одновременно и «дыхание», и «Дух». Английский епископ и богослов Ланселот Эндрюс напоминает нам, что Святой Дух — это «Сердце Церкви», Христос — «Глава» Тела, а затем говорит о литургическом времени в терминах, связанных не только с дыханием, но и с чередованием «систолы» и «диастолы». Моменты вдоха и выдоха, напряжения и расслабления, обеспечивающие жизнедеятельность любого организма, соответствуют и церковной жизни: кульминационным пунктам праздников и периодам подготовки к ним. С этой точки зрения всякое время так или иначе является литургическим, так как каждую минуту человек призван быть «обращенным к Богу», а не замыкаться на себе самом.

Но разве нет четкого различия между «частной» молитвой и бого?служением? Не сказал ли Христос: «Когда молишься, войди в комнату твою и, затворив дверь твою, помолись Отцу твоему, Который втайне; и Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно» (Мф. 6, 6)? Правда, что в уединении кельи мы ведем себя совсем иначе, чем в общине. В «одиночестве» можно дать себе свободу в телесном самовыражении, в частности, в вокальном; можно кричать от страданий, не боясь никому помешать; можно петь совершенно фальшиво. Бого?служение же, будучи общинным по определению, предполагает другой стиль поведения как в телесном, так и в вокальном плане.

У апостола Матфея сразу после слов о молитве «втайне» Христос добавляет: «молитесь же так»
(Мф. 6, 9) и дает «Отче наш» — молитву, произносимую от первого лица множественного числа. Это говорит о том, что, находясь в абсолютной изоляции, мы не перестаем быть в общении со всей Церковью. Напротив, чем больше мы углубляемся в молитву в уединении, тем больше мы входим в общение со Христом, тем сильнее наша связь со всем человечеством в целом и со всем творением. Иначе говоря, чем более подлинна личная молитва, тем более она «литургична». В некотором смысле вся жизнь призвана быть богослужением, поскольку призвание верующего человека в непрестанном «теоцентрическом» бытии, а не «антропоцентрическом», согласно стремлению нашего общества к «сверхчеловечеству».

Поскольку вся жизнь верующего человека должна быть литургической, необходимо вспомнить о том, что сегодня стало очевидностью: богослужение неотделимо от богословия. Благодаря богатейшему наследию протопресвитера Александра Шмемана сама идея «литургического богословия» была принята многими. В своей докторской диссертации «Введение в литургическое богословие» он воздает должное заслугам литургического движения первой половины XX века и идет дальше, выходя за рамки чисто исторического или «археологического» рассмотрения богослужения. Он богословски развивает известное изречение Lex orandi, lex credendi (Правило молитвы — правило веры), показывая, что не только гимнография является выражением веры Церкви, но что структуры богослужебных чинопоследований — дыхание Церкви — представляют собой школу богословия. Это приводит нас к констатации того, что изречение, согласно которому правило молитвы есть правило веры, должно быть дополнено и своей обратной формулировкой: Lex credendi statuit legem orandi (Правило веры определяет правило молитвы). Именно здесь аналогия с богословием иконы, как оно было выражено в оросе Второго Никейского собора, проявляется и для случая литургического богословия: икона «согласна с историею евангельской проповеди. <…> Такие вещи, которые взаимно друг друга объясняют (Евангелие и иконы), без сомнения и доказывают взаимно друг друга». Так и богослужение не может находиться в противоречии с евангельской вестью. И надо ли лишний раз подчеркивать, что евангельская весть есть богословие в полном смысле слова?

Отец Александр Шмеман, критикуя искаженный подход к богослужебному уставу, подчеркивает тот факт, что структуры богослужений, как и все аспекты Литургии, имеют глубокий богословский смысл. Одна из этих структур — бого?служебное пение — была «некогда важнейшим элементом литургической структуры, но… все больше отрываясь от целостного замысла богослужения… и, переставая быть ее выражением, становится выражением „человеческого, слишком человеческого“…» Искажение истинного смысла богослужебного устава «свидетельствует об утере понимания устава, интереса к его смыслу и назначению». Но «именно здесь… проблема устава раскрывается в своем уже духовном и богословском значении».

Литургическая музыка сегодня

Известно, что на практике литургическая музыка страдает из-за того, что в большой степени является заложницей наших личных пристрастий и вкусов. Большинством людей музыка будет расценена как «литургическая» просто по принципу «близкого знакомства» с материалом, который она представляет: «Литургично то, что для меня привычно». Так (привожу наиболее близкий для меня пример) православному русскому очень трудно будет принять, что литургическая составляющая может присутствовать в пении какого-нибудь африканского хора в сопровождении там-тама или южно-американского — в сопровождении гитар и флейт Пана. Думаю, что было бы несправедливо отвергнуть как нетрадиционную Креольскую мессу (Misa criolla) Ариэля Рамиреса (1968), источником вдохновения для которой стал аргентинский фольклор.

Множество специалистов по истории литургической музыки (особенно православных) с ?настойчивостью утверждают, что Предание Церкви исключает употребление любой формы инструментального сопровождения литургической музыки. В действительности все оказывается не так просто. Никто не может отрицать, что в псалмах упоминаются инструменты, и наиболее очевидно это в псалме 150, занимающем видное место в службе сиро-византийской утрени. Но, скажут нам, это касается иудаизма; христианской же традиции неизвестно использование инструментов. Речь здесь идет о слишком общем и слишком поспешном суждении. Не говоря уже о Литургии дохалкидонских (или «восточных православных») очень древних Церквей, где некоторые моменты и слова богослужения акцентируются ударными инструментами, в некоторых православных (т.е. халкидонских) греческих монастырях пение псалмов также иногда сопровождается участием ударных инструментов: била, тре?угольника и металлического круга, резонирующего от ударов молоточка. Ясно, что в этих монастырях речь идет не о каком-то «нововведении», но о древней местной ?традиции.

Из всех дохалкидонских и восточных Церквей самые впечатляющие — это, несомненно, эфиопские церкви. Оставаясь, по-видимому, наиболее близкими традиции ?иудаизма времен Иисуса Христа, они не только используют в бого?служении язык, близкий арамейскому, но и аккомпанируют себе во время пения, особенно псалмов, на инструментах, о которых и говорится в псалмах: тимпанах, систрах, кимвалах и т.д., используя трубу (шофар) для призыва на молитву. К тому же во время пения Литургии они танцуют. Манера танца показывает очень убедительно, что танец может быть полной противоположностью чувственности. Их танец — это своего рода воплощение ороса Второго Никейского собора на уровне литургического жеста, а значит и участия тела в общинной молитве.
Однако из этого не нужно делать вывод, что европейские, американские и другие христиане, вышедшие из традиций северного полушария, должны вводить в свое богослужение танец. Вводить или же возрождать: в халкидонской православной традиции есть остаточные танцевальные элементы, которые больше не исполняются (в чине Крещения и Миропомазания, Браковенчания, Рукоположения). Однажды я присутствовал на католической мессе в африканском поселении — мессе, где каждый жест, каждое перемещение исполнялись, как настоящий танец. Все было очень естественно для богослужения, в высшей степени строго. Но когда присутствовавшие там гости попытались подражать тому, что делали участники Литургии, эффект был катастрофическим и в высшей степени антилитургическим из-за чувственного характера, который танец приобрел в наших «развитых» странах.

Копты — также очень древние христиане; некоторые из них утверждают, что их Церковь — самая древняя, на основании факта «бегства в Египет», когда Младенцем Иисусом и была основана их Церковь. Они тоже используют ударные инструменты, кимвалы, треугольники, а также отбивают ритм ладонями.

Превосходный фильм Жан-Франсуа Колозимо и Оливье Милля «Le Silence des Anges» («Молча?ние ангелов») и одноименная книга Ж.-Ф. Колозимо (Paris, Desclée de Brouwer, 2001) напоминают нам о существовании неистощимых богатств в области пения, достойного того, чтобы быть названным литургическим, то есть пения богословского, теснейшим образом связанного со словом. Специалисты в сфере традиционной литургической музыки, музыковеды, историки музыки, певчие, регенты, протопсалты единодушно подчеркивают, что такое пение передается от учителя к ученику, а не посредством учебников. Даже те, кто сегодня учится расшифровывать рукописи с невменной нотацией или условными обозначениями, изображающими древние мелодические формулы, признают и подчеркивают необходимость устного предания, обойтись без которого невозможно. Как и в написании икон, литургическим пением нужно овладевать с учителем, который сам перенял его от своего учителя и т.д. Однако речь не идет здесь о «реставрации прошлого». Ликургос Ангелопулос, один из самых больших знатоков и, возможно, лучший исполнитель византийской музыки, говорит, что он «видит себя живым носителем православной традиции» на сегодняшний день и для сегодняшнего дня.
Ликургос Ангелопулос говорит также: «Восточная музыка живет только в голосе, потому что голос — это все тело, вся личность, весь человек». И добавляет, что «пение — это духовный путь, аскетическая практика, вхождение в тайну». Можно констатировать, что мнение протопсалта вполне совпадает с тем, что говорит Владимир Мартынов и Анатолий Гринденко (Владимир Мартынов — российский композитор, историк и теоретик музыки. Анатолий Гринденко — художественный руководитель Мужского хора Московского Пат?риархата «Древнерусский распев». — Прим. ВЖ) .

Однако Ликургос Ангелопулос не обольщается небесной иерархией ареопагитиков, подобно Владимиру Мартынову, чьи рассуждения на этот счет очень интересны. «Обольщение» состоит в том, что, согласно логике аналитических исследований Мартынова, мы придем к тому, что в церкви смогут петь только достигшие самой высокой ступени святости. Такой подход к литургическому пению как «духовному пути, аскетической практике, вхождению в тайну», хотя и без крайностей, присутствует и у другого русского исследователя епископа Илариона (Алфеева), превосходно представившего богословие литургического пения в докладе, прозвучавшем в Ленинграде на конгрессе 1988 года, посвященном тысячелетию Крещения Руси. Владыка Иларион рассуждает о богословском характере именно русского литургического пения.

Чтобы понять то, что Ликургос Ангелопулос говорит о человеческом голосе, надо услышать, как он поет, обучает свой хор и управляет им. Как и у лучших исполнителей аутентичной византийской музыки, пение у него настолько тесно связано со словом, что можно говорить здесь об «объективации» голоса, которая стирает или полностью преодолевает всякий элемент индивидуальной чувственности, «субъективную реакцию» (епископ Иларион Алфеев), «личные впечатления по поводу псалма» (Николай Осоргин) того, кто поет или читает. Здесь происходит «объективация» мелодии, меняющая (каким бы парадоксальным это ни показалось) характер «музыки» в светском смысле слова. Можно сказать, что голос «стирает» мелодию, ее мелодический характер.

Естественно, Ликургос Ангелопулос, Мишель Адами и митрополит Франции Иеремия (назовем лишь нескольких из мастеров византийского пения) поют по-гречески. Но та же самая манера достигать объективации музыки или лишать музыку ее «музыкальности» существует в пении у армян и арабов. В некоторых афонских монастырях, особенно в монастыре Симоно-Петра, оба хора поют громко. И именно эта интенсивность звучания голоса позволяет им преодолеть индивидуалистичность, субъективность, лишая музыку ее «музыкальности» настолько, что каждый слог в богослужении совершенно понятен всей общине и даже тем, чьи познания в греческом ограничены. То же происходит и в некоторых бенедиктинских монастырях, где григорианское пение звучит на латыни в той манере, которая освобождает от поздней тенденции чрезмерного «благоговения», стремящегося «стереть» слово. В обоих случаях (греческой и латинской традиции) монахи достигают того идеала литургического пения, который заключается в стремлении избежать как робкого бормотания, принимаемого за благочестие, так и пения по типу «соревнования», когда каждый хочет опередить или заглушить других. Им удается достичь в пении того идеального сочетания дерзновения и страха Божия, которое позволяет с благоговением возглашать молитву и прославлять Бога. Тогда они поют «церковно», а не индивидуально. Иначе говоря, это Церковь поет в каждом из них, независимо от того, поет один человек или хор.

Преодоление индивидуального вкуса или артистического характера певческого исполнения, особенно если певчий одарен «красивым голосом», достойным звучания в опере (что побуждает его более «слушать свой голос», нежели входить в церковный опыт общения с Богом), — это освобождение, которое приобретается аскезой, преподаваемой наставником, опытным в практике литургического богословия. Это преодоление, освобождение имеют тем более важное значение, что предназначение певчего, композитора, регента, хориста — не в том, чтобы «доставлять себе удовольствие», но чтобы служить Литургии, т. е. общине народа Божия, собравшейся в Церкви.

Перевод: Марина Лифорова
Иллюстрации: Олеся Гонсеровская