«Сынок, ты сам — взрослый». Митрополит Владимир поделился воспоминаниями о своем отце и наставниках

RSS

«Сынок, ты сам — взрослый»

Отцом всех отцов условно можно назвать правящего архиерея. Его руками возведены в сан многие священнослужители епархии, многим он стал духовным отцом. А кто воспитывал его телесно и духовно? Митрополит Санкт-Петербургский и Ладожский Владимир делится с читателями «ВЖ» воспоминаниями о своем отце, о своих наставниках и рассуждает о сложной природе духовного отцовства.

«Папа меня ни разу не ударил»

— Владыка, понятие «отец» для каждого человека впервые открывается через его собственного, плотского отца. Расскажите, пожалуйста, о Вашем отце.

— Папа у меня был священнослужителем, диаконом. Он рос в деревне на Украине, с детства пел в церковном хоре вторым тенором (это было еще до революции). У него был хороший голос, во время службы ему всегда давали читать Апостол. Благодаря своему голосу он неплохо зарабатывал. По праздникам, когда заканчивалось богослужение, барыня, выходя из церкви, обычно подходила к нему, гладила по голове и давала пару рублей, на эти деньги тогда можно было купить корову! И барин, который шел за ней, тоже давал несколько рублей. Когда отец окончил двухклассную школу (больше никакой школы у них в селе не было), ему нужно было выбирать: учиться или работать. Настоятель и регент предложили ему остаться в храме псаломщиком. Он пошел советоваться со своим папой, а тот сказал ему: «Сынок, что ты спрашиваешь, ты зарабатываешь больше меня...»

— Каким Вы сами помните своего папу, что было Вашими самыми ранними впечатлениями, связанными с ним?

— Я был самым младшим в семье, четвертым ребенком. Мы жили в Казахстане. До войны жизнь у нашей семьи была очень трудная: постоянное недоедание, нехватка одежды. Родители с трудом добывали средства к пропитанию, часто были вынуждены ездить куда-то далеко на заработки: церкви были закрыты, служить отцу было негде, а устроиться на работу они не могли, так как у них не было никакой специальности. Я часто оставался без присмотра. Но все это воспринималось как неизбежность, будто иначе и нельзя...

Помню, как в 33-м году нам совсем нечего было есть, я уже умирал от голода. Тогда мамин дядя, архимандрит, помог нашей семье: снял с шеи золотую цепь и отдал моему отцу. Папа отнес цепь в торгсин и привез домой тачку продуктов. Это вернуло меня к жизни.

— Вы помните отца за церковным служением?

— Да, я хорошо помню, как после войны, когда Церкви стали возвращать храмы, отец был очень рад, что снова может служить.

Его тогда приняли в клир новосозданной Алма-Атинской епархии. Храм, принадлежавший нашему приходу в Джамбуле, был к тому времени разрушен, взамен его общине передали часовню, которую тоже надо было восстанавливать. И папа по выходным дням совершал богослужения, а по будням вместе с рабочими трудился. Он ведь многими рабочими специальностями успел овладеть за предыдущие годы и на войне был в трудармии, так что многое умел делать руками.

Помню, какая бедность была. Облачения у папы не было, он служил в той шинели, в которой вернулся из трудармии. Потом ему из мешковины сшили стихарь. Если было тепло, он шинель снимал и носил только стихарь, а зимой стихарь одевал поверх шинели. Часто во время службы некому было управлять хором. И тогда папа сам сначала провозглашал ектению, а потом тут же давал указания хору, а иногда и сам управлял им.

— Какой был характер у Вашего отца? Был ли он жестким воспитателем?

— Нет, папа был очень мягким человеком. Меня он особенно оберегал: я был младшим, к тому же у меня было слабое здоровье. В три года со мной произошел несчастный случай. Дело было ранней весной, я в окно увидел, как большие ребята играют на улице. Мама топила печь и не уследила, как я выбежал из дома раздетый, в одной распашонке. Один старший мальчик взял меня на руки и решил занести в дом. А в Азии есть такой обычай: на пороге там всегда лежит каменная плита и металлическое приспособление для соскребания грязи с ботинок. И этот мальчик зацепился ногой за скребок, и мы оба упали на пол. А другие ребята не поняли, что случилось, решили, что это игра, повалились сверху и устроили кучу-малу...

Мама услышала мой крик и побежала меня вытаскивать... У меня был перелом позвоночника, и я в гипсе пролежал шесть месяцев. До сих пор вспоминаю, как врач сказал маме, что я или умру, или буду горбатым. Но, слава Богу, после гипса я все-таки «выровнялся». После этого случая родители и старшие относились ко мне с особым вниманием, и папа за всю жизнь меня ни разу не ударил. Если что-нибудь нашкодим с ребятами, папа никогда не кричал, просто подходил ко мне и говорил: «Сынок, так нехорошо, больше так не делай».

И остальных детей тоже никогда не наказывал. Не помню, чтобы он хотя бы раз в жизни брал в руки ремень, даже не грозил им... Если и серчал, то ограничивался всегда только словесными внушениями.

— Занимался ли Ваш отец целенаправленным религиозным воспитанием детей? Насколько строго он следил за тем, как дети посещают храм, молятся, постятся?

— Он уделял нашему духовному воспитанию большое внимание. Но при этом никогда ни к чему не принуждал. Сам всегда очень тщательно готовился к службам, строго соблюдал устав, но от нас не требовал многого. Бывало, ему от дома до храма нужно было идти пять километров, потом столько же обратно. Он иногда брал меня с собой, а иногда оставлял дома, потому что знал, что мне тяжело идти, что у меня болит спина. В праздник папа всех нас мягко призывал пойти в храм: «Детки, не забывайте, не намечайте ничего на этот день, постарайтесь со мной пойти». В годы, когда храмы были закрыты, он ежедневно дома молился перед образом. Если мы в это время были дома, он был рад нашему участию, но не заставлял непременно вставать на молитву вместе с ним. Разве что в Великий пост было все построже, он все-таки настаивал, чтобы мы терпели и постились.

— В выборе жизненного пути отец принимал участие? Призывал ли он Вас выбрать определенную профессию, настаивал ли, чтобы Вы шли в семинарию?

— Когда я решил, что хочу в семинарию поступать, пришел советоваться к папе. Я сказал, что хочу поступить сначала в статистический техникум, чтобы получить гражданскую специальность. Думал, что выучусь на бухгалтера и потом уже пойду в семинарию. Потому что времена были страшные, еще живы были Сталин и Берия, были преследования за веру, и всякое могло быть. Я слышал, как священников ссылали на Север на лесозаготовки, и они там умирали от непомерного физического труда.

— Ваш отец не возражал?

— Нет. Он сказал: «Сынок, ты сам взрослый, делай, как хочешь».

Никаких ковров

— Что Вы помните о Ваших духовных отцах? Например, о владыке Алма-Атинском Николае?

— Первый раз я увидел его еще в Джамбуле. Владыка Николай приезжал к нам на приход летом, папа пригласил его домой, мы посидели, чайку попили, и он уехал. Познакомился близко я с ним позже, когда закончил семинарию. Его тогда только освободили из заключения по просьбе верующих людей. В заключении он едва не скончался от болезни и голода. После освобождения он был назначен епископом Алма-Атинским и Казахстанским.

Это был необыкновенно благочестивый и скромный человек. Я был при нем псаломщиком и иподьяконом, помогал за богослужением, выполнял разные поручения. Как-то я повез ему облачение домой. Помню, как я зашел к нему и был поражен простой обстановкой. Ни одной ковровой дорожки, только деревянные полы. Обычный стол без скатерти, скромные стулья. Вдоль стены — простой некрашеный шкаф, где хранились облачения, и все.

Я до сих пор ищу ответ, почему он так бедно жил. Ведь на весь Казахстан он был один архиерей, неужели нельзя было обустроить его дом... Склоняюсь к тому, что просто такой у него был характер, невероятно скромный. Владыка меня часто поддерживал в трудной ситуации. Помню, во время богослужений мы почти каждый день читали акафист — утром Пресвятой Богородице и вечером святителю Николаю. После этого он не спеша помазывал, а мне давал читать старинное издание житий святых. Книга была старой, некоторые славянские слова давно уже вышли из употребления и были мне непонятны. Как-то раз я читал историю Иродиады и увидел в тексте слово почти нецензурное. Я оторопел и не знал, что делать, можно ли такое читать? И владыка Николай спас меня: он настолько хорошо знал эти тексты, что тут же подсказал: «Две строчки опусти и читай дальше»!

Если папа — неверующий

— Владыка, Вам в каком-то смысле повезло, у Вас был верующий отец, который наставлял в вере, были духовные наставники. А как быть, если отец неверующий, в храм ребенка не водит, духовника у ребенка нет? Сегодня много таких детей приходит в храмы. Насколько велики их шансы стать христианами?

— Знаете, мы слишком часто рассуждаем по-человечески, что называется «со своей точки зрения». Но есть ведь еще небесные силы: и ангел-хранитель, и святые угодники. Часто человеку помогают обрести веру совершенно сторонние люди — кто-то молитвой, кто-то советом. Допустим, ребенок из неверующей семьи. Но, может, какая-то верующая бабушка ему встретится, какой-нибудь церковный работник познакомится с этой семьей, придет к ним в дом и подарит ребенку книжку, игрушку, вообще произведет впечатление... Так что надежда на то, что ребенок в любой семье вырастет верующим, должна быть.

Новое качество

— В Евангелии говорится: «Не называйте никого отцами...». Как, на Ваш взгляд, оправдывается в таком случае наша практика обращаться к священнику: «отец»?

— Я думаю, у истоков такой традиции стоят древние подвижники благочестия, пустынники, монахи. Это были люди, которые уходили из мира и стяжали такую благодать, которую ощущали все окружающие. Люди называли таких подвижников отцами, отдавая дань их духовной высоте.

— А как же современные молодые священники, недавно рукоположенные? Они же совсем неопытные. Почему пожилые люди обращаются к ним как к отцам?

— Тут действует благодать Святого Духа. Когда епископ возлагает руки на кандидата в священники, молится о нем, с этим человеком происходят внутренние перемены. Какая-то духовная сила приходит к любому священнику в результате рукоположения, и люди уже не могут не считаться с этим и называть его по-прежнему, например, «Иван Иванычем»... Когда мы говорим, что он уже не «Иван Иваныч», а «отец Иоанн», мы имеем в виду, что это уже не тот человек, что прежде. Кстати, для молодого священника это, может быть, еще важнее, это ему поддержка. Ведь подчас ему очень тяжело адаптироваться в новом качестве и осознать, что несколько часов назад он был одним, а теперь, после
рукоположения, уже другой.

— Могут ли 22—24-летние священники принимать исповеди? В Греческой Церкви, например, существует традиция, что исповедуют не все священники, а только наиболее опытные, имеющие благословение от епископа.

— Я служил и в Дамаске, и в Иерусалиме, и существенных отличий от нашей практики не помню. Там исповедовали все священники храма. Конечно, очень может быть, что кто-то из молодых еще не готов быть духовником, не созрел еще. Поэтому в идеале рукополагающий архиерей какое-то время после рукоположения должен молиться о своем ставленнике, чтобы Господь помог ему вырасти, послал силы.

И вообще епископ, который священника рукоположил, должен не оставлять его в дальнейшем своей заботой. Он должен следить за тем, как растет этот человек, помогать советом. И при этом понимать, что недавно рукоположенный священник может взрастать очень медленно и на протяжении многих лет даже не особенно переживать из-за того, что он сказал своему духовному чаду во время Таинства Исповеди. Многое может у этого молодого священника прийти только с опытом.

Беседовал протоиерей Александр Сорокин