Колорит песен Растеряева замешан на житье-бытье волгоградской станицы, где с детства Игорь проводит каждое лето. Это казачья родина его отца и постоянное место жительства его хуторских друзей. В Петербурге артист живет в обычном спальном районе. На встречу Игорь Растеряев пришел с другом Алексеем Ляховым, который делает все видео интернет-звезды, называет себя «продюсером в кавычках» и отвечает на вопрос о стратегии продвижения таким образом: «Вы напишите, что это все произошло по воле Божией. Иначе бы не получилось. Обыкновенная посиделка на кухне, снятая телефоном. Остальные клипы сняты вообще в степи. Людей сегодня трудно чем-то удивить, и вдруг такая простота понравилась всем»...
В певцах не хаживал
—Игорь, Вы уже определились, к какому музыкальному направлению себя относите?
—Я не музыкант на самом деле, ни одной ноты не знаю. Играю на гармони ощупкой, по клавишам попадаю на удачу. В общем, со стилем своего творчества никак заранее не определялся и так же, как и все слушатели, с удивлением взирал на то, что же из этого получается. Ведь еще полгода назад я вообще музыкой заниматься не думал. Работал в театре, дома рисовал и писал книжки про своих волгоградских друзей. Когда вся шумиха поднялась, стали просить концерты. А с чем выступать? С одной случайной песней «Комбайнеры» и тремя матерными, которые я написал еще в студенческие годы? Мне на помощь пришел дядя Вася Мохов. У него есть песня «Раковка», я ее знал и на гармошке исполнял. Дядя разрешил взять ее для концерта, плюс я написал две новых песни: «Ромашки» и «Казачью». К следующему выступлению появилась «Русская дорога», потом «Богатыри»...
—В православной среде можно услышать споры о Вашем творчестве. Одни Ваши песни, о простых людях и о родной земле, берут за душу, а другие, шутовские, с нецензурными выражениями — отталкивают.
—Что сказать? Что не нравится, лучше вообще не слушать. Сначала я сам не знал, в какую сторону склонится творчество, либо это будет веселый стеб, как самые первые песни, либо социально-патриотическая тема, которая полезла из меня в итоге. Потом стало ясно, что серьезность перевесила. А песни с нецензурщиной я в свой первый альбом включать не стал, чтобы поддержать наметившуюся тему.
—Некоторые не верят, что Вы в городе родились. Вроде как «самородок из деревни».
—Пусть так и думают, я бы это всячески поддерживал.Ромашки и пустота—Каким же Вы себя больше видите городским или хуторским? Такие разные миры, а Вы везде свой парень.—Миры одинаковые. Никакой разницы нет, только быт отличается. И в своих песнях я ничего не идеализирую. Вот песня «Ромашки», какая там идеализация? На-оборот, набат по вымирающему российскому селу.
—В «Ромашках» есть строки о парнях, которых сгубило пьянство: «Себе такую дорогу ребята выбрали сами, но все же кто-то, ей-Богу, их подтолкнул и подставил». Что же послужило этим толчком?
—Все началось с революции. Не было раньше такого повального пьянства и безработицы, это видно хотя бы по тому, что вся донская степь была покрыта маленькими хуторками, сплошное заселение, вся земля в округе обрабатывалась. Нормально жили, семейно. Хутора сохранились даже после войны, а окончательно исчезли после укрупнения колхозов. Сейчас едешь — огромные пустынные пространства, сел мало, хуторов нет, как в Диком поле в XIV веке.
—Кто может заселить эти территории? Есть на казачьих землях проб-лема приезжих чужаков?
—В Раковке, где живет моя родня, есть турки-месхетинцы, которых 20 лет назад приняли беженцами. Сейчас их уже половина населения. Мечеть собираются строить раньше, чем православный храм.
—То есть в Раковке нет церкви?
—На территории всего района дореволюционный храм остался только в Раздорах. Все остальное в последние годы построено. А старая раздорская церковь своими масштабами не соответствует нынешнему приходу. Когда она строилась, станица была огромной: в ней жили тысячи человек. Юртовая станица была! Но ее уже давно в хутор переименовали, народу живет немного, молодежи совсем мало. Храм лишь напоминает о былом величии. А церковная жизнь в районе сосредоточена в городе Серафимович, где есть Усть-Медведевский монастырь со своими святынями, подземными ходами. Все туда ездят.
—Я так понимаю, что Вы от Церкви держитесь на расстоянии?
—Сам стараюсь как-то напрямую с Богом общаться, а к Церкви отношусь с уважением. Мне кажется, Церковь отображает душу народа. Вот взять католический костел. Все чинно, орган играет, сидеть можно. Они и на вечеринках так же: по бокалу возьмут и по углам разбредутся. А у нас свечи, иконы, хор, в золоте все, колокола звенят! Праздник! Вот это по-нашему! В этом есть театральность, она нам близка. Помню, как меня крестили. Окунули, я батюшку за бороду ухватил, думал, утопят! Вытащили.
Будем знакомы
—На одном из сайтов мне попалась на глаза история о том, что Вы задались целью разыскать родовое гнездо — хутор, который основал ваш предок. Нашли это место в степи, крестом отметили, родственников созвали. Для чего?
—Мы этнические донские казаки с Верховых юртов, станица Раздорская на реке Медведице, хутор Растеряев. Мне еще в детстве отец рассказывал, что был такой хутор Растеряев, потом туда приехал жить поп, и стал хутор называться Поповский. Во всех источниках хутор значится как Поповский. Я посылал запросы по своим предкам Растеряевым в различные архивы: в Волгоград, Ростов-на-Дону, в Московский военно-исторический архив. Наконец, вышел на московского историка Сергея Корягина, который занимается историей донского казачества. У него оказалась карта конца XVIII — начала XIX века, на которой нет еще железной дороги Москва — Волгоград. И там я увидел черным по белому написано «Хутор Растеряев», то есть семейное предание подтвердилось. Мы карту сфотографировали, размножили, я ее всей родне показал. И решили мы поставить крест на месте нашего родного хутора.
—А какой смысл вкладывали в это?
—Это память. В Волгоградской области практически в каждой станице на въезде и на выезде крест стоит. Первыми его поставили жители Раздорской станицы на Медведице. Крест зеркальный, железная основа и кусочки зеркала в цемент вбиты. Когда едешь, видишь, как он на солнце горит. Говорят, что зеркала должны отражать от станицы все невзгоды.
—Христианство пополам с народными приметами.
—А как же, культура такая... И вот мы тоже захотели поставить крест. Место сложно найти, там даже опечек (опечек — каменное, глиняное либо деревянной рубки основание под печь.— Прим. ред.) нет, одни бугорки и сад в степи. В соседнем хуторе жила тетка, которая еще деда моего помнила (дед был председателем колхоза до 1950-х годов). И она показала точное место. По бугоркам только можно определить, где хаты стояли. Хутор небольшой, в XIX веке было 23 двора. Когда я решил, что пора за крест браться, то пошел на реку Медведицу, переплыл на другую сторону, свалил дубок замечательный, его обпилил и бревна по реке приплавил. И сам на них приплыл. Дотащил бревна до хаты своей, чуток обтесал и сказал папаше, дескать, так и так, основа для креста есть. Они с дядькой подключились, отшлифовали, отец выжег надпись: «Здесь стоял хутор Поповский, до XIX века называвшийся Растеряев». Съездили, установили. Потом дядька двоюродный из города Калач-на-Дону узнал, что мы эту акцию провели. И до того ему понравилось, что он на следующее лето сварил новый крест, железный, капитальный. Уже больше людей приехало. Ставили с другой стороны, чтобы на въезде и на выезде по кресту было. Второй крест уже бетоном закрепили и бутылку в основание положили, для потомков — кто и когда вкопал крест... Еще год прошел, и решили собраться родственниками. Набрали человек
40-45 со всей Волгоградской области.
—Семьи у всех большие?
—У прадеда девять детей было, у каждого из этих детей — тоже по несколько, у деда — четверо. Мы ближних родных позвали, они своих, с кем общаются... Интересно было на всех сразу посмотреть! Даже мой папаша не видел половину этих родственников. Выхожу я из садочка, смотрю — идет караван машин. Все разом в степи останавливаются, вылезает из них несколько десятков человек. Ощущение удивительное, словно с трамвайной остановки сгребли прохожих, привезли и говорят: «Вот твои родственники, все они одинаково родные». Но чуть приглядишься и видишь, что этот мне симпатичен чуть больше, а вот этот чем-то интересен... Также и они на нас смотрят, изучают. Начинают связи какие-то формироваться. Потом мы развели костер, поставили палатки, сома большого поймали в Медведице, уху сварили. Они виноград привезли, лещей. Я с гармошкой как раз был, длились посиделки до следующего полудня. Всю ночь вместе провели. Не думаю, что каждый год стоит такое практиковать, но раз в несколько лет собираться надо. Обновить систему координат.
—Возможна ли такая встреча с Вашей северной родней по материнской линии?
—С этой стороны гораздо меньше связей, во-первых, из-за их меньшего количества, во-вторых, половина из них живет в Эстонии. Но потихоньку общение восстанавливаем. По материнской линии у меня прадед был финном. Из-за этого в семействе бабушки все непросто сложилось. Младший брат прадеда в первые же дни войны в окружении под Ленинградом пропал без вести. Среднюю сестру в Сибирь отправили за то, что финка. А самого прадеда-финна в Сибирь не отправили, воевать не взяли, работы не дали, уехать не разрешили. Он умер от голода в блокадном Ленинграде. Лежит на центральной аллее Пискаревского кладбища, о чем мы узнали спустя полвека, когда делалась Книга памяти. Я домой прихожу, а там открыточка для бабушки: «Ваш отец лежит в такой-то могиле».
—И когда была перепись населения, то каждый член Вашей семьи записал свою национальность: отец и сын — казаки, сестра — ингерманландка, мама — русская. Многим сегодня покажется это ненужными «тонкостями». Не хватит ли нам всем общего наименования «россияне»?
—Я категорически против того, чтобы всех называть россиянами. Своих родственников, когда пришли переписчики, я спросил по телефону, кто кем хочет быть записан, они сами определились. Ведь для чего мы поставили крест в степи? Национальность — это корневая база человека. Каждый должен точно знать, откуда он родом: со степи или из города, казак или помор. Как только задуют ветра перемен, удержать человека сможет только мощная корневая база. Чтобы не был он перекати-полем, не катался «россиянином» по белу свету.Из патриотичной лирики, наигрышей на гармони и задушевных историй сложился образ новой знаменитости. Игорь Растеряев — не далекая гламурная «звезда», а свой парень и для горожан, и для жителей глубинки. Для своих песен он берет темы, которые всем близки и дороги, но так бессмысленно «заезжены», что и сказать, казалось бы, по ним уже нечего: о погибших в войну солдатиках, о деревенском пьянстве, о трудной жизни сельских трудяг. Но у Растеряева находятся слова, которые «цепляют» многих.Разномастным слушателям одинаково симпатична его беззастенчивая привязанность к крепким семейным традициям. Визуальным символом корневой системы человека в рассказах Игоря Растеряева оказался крест. Им, порой бессознательно, цепляются за доставшуюся в наследство землю нынешние селяне. Им охраняются, обозначая свои владения. Соборная Церковь с опустошенных земель была изгнана и в сердца селян пока не вернулась. А крест живет. И собирает вокруг себя людей, которые снова хотят быть друг другу близкими родственниками.
Юлия Нурмагамбетова
