Эти четыре человека совершенно разные: священнослужитель, пенсионерки, художник. Но они очень похожи своим взглядом на жизнь, полностью соответствующим названию нашей темы номера: им старость приносит радость. Кто-то из них в немолодых уже годах обрел веру, кто-то — новую профессию, а кто-то просто шел вверх по лестнице жизни и достиг той формулы, которая применима в любом возрасте. О детстве, своей судьбе и счастливой старости рассказывают наши герои.

Пошла по стрелочкам...
Стефания Никитина, пенсионерка

Родилась я в семье верующих родителей за пять лет до начала войны. Детство было бедное, босое, но это как-то не замечалось: в наших краях очень красивая природа, я приносила цветы с лугов и из леса большими охапками, знала, какие когда цветут, когда отцветают. Маленькая ходила по лесу и лугам и ничего не боялась. Да и сейчас, если оказываюсь в лесу, становлюсь совершенно другим человеком и не чувствую, что мне уже много лет.

Мама водила меня в церковь в соседнее село. В дни Светлой седмицы мы с девочками бегали к батюшке домой (не помню, как его звали) и ходили с ним к часовне, расположенной на пригорке. Там пели, как умели, пасхальные песнопения.

Но, к сожалению, это скоро прекратилось. Началась война. По полю мимо нашего дома ползли танки, летели над нами самолеты. Было очень страшно.

Мы жили в маленькой деревеньке на Украине. Бомбежки, фронт, немцы приближались. В самом центре нашей деревни стоял большой добротный дом, очень вместительный. Многие жители и мы с мамой собирались в этом доме: целыми ночами, стоя на коленях перед иконами, молились. Вокруг и бомбили, и стреляли, но наш дом стоял целый и невредимый. Господь защитил нас — мы все остались живы. Вот какова была сила нашей молитвы...

Родители меня очень любили. Из семерых детей, родившихся в нашей семье, я осталась одна. Четверо младенцев умерли еще до моего рождения, старший брат погиб в начале войны, а средний пропал без вести. Нашелся он уже потом, если не ошибаюсь, в 1948 году — был в плену.

Война закончилась, прошли годы, жизнь начала понемногу налаживаться, но... уже совершенно другая: школа, комсомол... Храмы закрылись, да и я изменилась в худшую сторону. Безбожная власть всех перекраивала на свой лад, и все доброе, что было заложено во мне моими родителями, со временем почти ушло. Я не искала встреч с храмом, перестала молиться, меня совершенно не волновали вопросы веры.

Но, наверное, осталась в глубине души непогасшая искорка, и уже в пожилом возрасте появилось желание пойти прежними путями. Я постепенно начала ходить в храм. Уже в Петербурге вместе с дочерью, очень редко, стала бывать в Лавре. Четыре года назад услышала совсем рядом с домом колокольный звон, и Господь привел меня в часовню Новомучеников и Исповедников Российских. Пришла на службу, мне очень понравилось, но вскоре должна была уехать на Украину: тяжело заболела двоюродная сестра. Когда вернулась, снова подошла к этому храму и увидела объявление: «Прощеное воскресенье в храме Феодоровской иконы Божией Матери». Пошла по стрелочкам... и с тех пор уже пятый год сюда хожу, пропускаю, только если болею или уезжаю.

В храме теперь моя жизнь, и без храма я себя не мыслю. Господь всегда и везде со мной. Вот спрашивают меня, почему я всем улыбаюсь. Да потому, что мое сердце радуется и на душе благодать! Не устаю благодарить Господа, что Он помог мне уже на склоне лет найти себя и жить с верой и надеждой на спасение.

Слава Богу за все!

Дело Божие совершается неожиданно
Протоиерей Борис Глебов,
председатель Приходского совета Спасо-Преображенского собора

Я не мыслю своей жизни без службы Божией. Пока я служу — я живу. Никогда у меня не было сомнений, какой жизненный путь избрать: я всегда хотел быть только священнослужителем. В детстве мне даже дали кличку «поп».

Маленьким мальчиком в храм меня привела мама еще во время войны. В конце блокады мы с ней оба попали в больницу, а после меня определили в детский дом, потому что мама все еще оставалась на лечении. Телефонов не было, мама ничего не знала обо мне и очень переживала. Как-то раз, она потом рассказывала, лежала она на больничной койке, молилась и плакала. Потом задремала, и приснилось ей, что ведет меня за руку святитель Николай в полном архиерейском облачении по Петровской набережной по направлению к Князь-Владимирскому собору. Вскоре мама вышла из больницы, забрала меня из детдома, и мы сразу отправились в Князь-Владимирский собор — той же дорогой, по которой во сне вел меня святитель Николай. Надо сказать, что я всю жизнь чувствую молитвенное заступничество и помощь этого угодника Божия. Мы вошли в собор. Служил в тот день, как я потом уже понял, митрополит Алексий, будущий Патриарх Алексий I. Я стоял, разинув рот, глядя на всю эту красоту. Тогда собор был не такой, как сейчас, а намного красивее, по розовому фону стен шли великолепные росписи. Потом сделали ремонт и все закрасили краской из пульверизатора, почему-то голубой.
С тех пор я часто стал ходить в собор: прислуживал в алтаре, читал и пел. Прибегу, бывало, еще до начала ранней Литургии, готовлюсь к службе, возжигаю лампадки. Протоиерей Николай Дилицын увидит меня и скажет: «Отец архимандрит, как ни приду, а ты уже здесь!»

В 1953 году митрополит Григорий назначил меня иподиаконом в Никольский собор. В соборах тогда каждый день было по две Литургии, а в Никольском в воскресные и праздничные дни даже по четыре: служили в верхнем и нижнем храме. И все равно соборы были полны: действующих храмов в городе было мало.

Я вспоминаю, какая у нас в те времена была жажда служить, несмотря ни на какие трудности. Когда в 1961 году священнослужителей, помимо налога по 19-й статье, обложили еще одним дополнительным, так что на руках оставалась одна шестая часть жалованья, моей семье было буквально не на что жить, приходилось постоянно занимать деньги. Обещанное советским правительством будущее не сулило никаких улучшений, но я твердо верил, что Господь не оставит. Мне очень больно видеть, что сейчас многие молодые люди идут в семинарию, как говорится, не ради Иисуса, а ради хлеба куса...

Когда я заканчивал семинарию, меня вызвали в Большой дом и угрожали, что я никогда не буду служить. Но в день памяти святителя Николая митрополит Ленинградский Питирим неожиданно принял решение о моей хиротонии и даже не спросил разрешения у уполномоченного по делам религии, что в те годы было очень рискованно. На следующий же день, 20 декабря 1959 года, в Александро-Невской Лавре я был рукоположен во диакона епископом Лужским Алексием (Коноплевым), викарием Ленинградской епархии. Я очень любил диаконскую службу и даже, став потом священником, по ней скучал. Какие прекрасные, торжественные богослужения были в те времена! Мне удалось застать еще старую питерскую школу...

В Рождество 1964 года, на Великой вечерне, митрополит Никодим благословил меня протодиаконствовать на его службах. Я везде служил с владыкой, а через некоторое время стал секретарем Ленинградской епархии. В ноябре 1968 года, в день празднования Казанской иконы Божией Матери, тоже совершенно неожиданно для меня, я был рукоположен митрополитом Никодимом в сан протопресвитера. Узнав накануне о предстоящей хиротонии, я смутился и сказал владыке, что не готов к священническому служению. Он ответил: «А я готов! Дело Божие совершается неожиданно!» Сначала меня назначили ключарем Николо-Богоявленского кафедрального собора. Потом я был настоятелем Князь-Владимирского собора, наместником Александро-Невской Лавры, настоятелем соборов Никольского, Исаакиевского, Петропавловского. С 1980 года, вот уже 30 лет, являюсь ктитором Спасо-Преображенского собора и так полюбил этот храм, прекрасные богослужения в нем, что никуда больше не хочу. Более 50 лет служу Господу в священном сане и не устаю благодарить Его за эту милость.

На Синай на четвереньках
Ирина Бяйго, пенсионерка

Мое довоенное детство было счастливым, но безбожным. Мы жили в большой коммунальной квартире, наша соседка была верующей, а мы и не подозревали: в те годы это скрывалось. А закончилось детство в июне 1941 года: меня отправили вместе со школой в Ярославскую область, оттуда я писала родителям слезные письма. До сих пор храню папины открытки, где он отвечал, что опасность, от которой я уехала, еще не миновала. Однако уже в августе он забрал меня в Ленинград, а в сентябре город оказался в кольце блокады.

Эту страшную зиму забыть невозможно: голод, морозы, отсутствие света, воды и канализации, бомбежки, обстрелы. Бомбы падали близко, но наш дом уцелел, а мы, дети, бегали смотреть на разрушенные дома и видели, как полыхали пожары в разных районах города. По звуку летящих бомбардировщиков узнавали о налете раньше, чем о нем объявляли. В ноябре начались морозы, нам выдали карточки на хлеб и другие продукты. Порою хлеб не подвозили, и мы подолгу стояли в очередях в ожидании. Нормы на продукты быстро снижались, на иждивенческую и детскую карточку полагалось 125 граммов хлеба. Двухлетняя сестренка просила не конфетку, а говорила «хлебца хочется».

Папа работал в Парголово на фабрике, где делали валенки. Только на выходной день (осенью еще ходил паровичок) он приезжал домой. В январе 1942 года он, уходя на работу, попросил у меня корочку хлеба, а я не дала... Мне было 11 лет, уже в зрелом возрасте я покаялась на исповеди в этом грехе, но забыть свой поступок все равно не могу. Больше я папу не видела, с работы он не вернулся. Умер по дороге от голода, как тысячи ленинградцев, и лежит где-то в братской могиле. Сестренка умерла в мае в больнице Раухфуса, а мы даже ее не забрали — не было сил хоронить.

В августе 1942-го нас с мамой эвакуировали по Дороге жизни. Вот тогда мама в благодарность, что мы выжили, дала обет Богу окрестить меня. Через три недели пути в теплушках мы оказались в маленькой деревушке в Новосибирской области. Четыре года мы работали вместе со всеми на полях и фермах колхоза.

Нам очень хотелось вернуться домой. Кто-то сказал, что надо читать ежедневно по девять раз «Отче наш». С тех пор я твердо верю, что по этой молитве Господь помог нам вернуться.

В 1946 году мы приехали в Ленинград, и нас прописала к себе та самая верующая соседка, потому что наша комната оказалась занятой семьей из разбомбленного дома. В этой комнате я живу по сей день.

Мне было 18 лет, когда тетя в специально сшитом красивом голубом платье повела меня креститься в Никольский собор. Но путь к Богу оказался очень долгим: я работала, одновременно училась в школе рабочей молодежи, потом в высшей школе.., а в церковь ходить в те годы было как-то не принято.

Однажды я поехала по Золотому кольцу. Видела полуразрушенные храмы, заходила в действующие. Сначала поразила внешняя сторона: особое пространство, иконы, облачения. Потом стала прислушиваться к словам. Что-то пробудилось во мне, неведомое доселе. Я стала читать сочинения святых отцов, поняла необходимость Исповеди и Причастия... Уже 11 лет я постоянно хожу в храм, в 2001 году окончила воскресную школу для взрослых. Сейчас храм — это мой дом, общая молитва и Причастие помогают жить.

Люблю ездить в паломничества. Недавно Господь сподобил побывать на Святой земле. Я даже поднялась на гору Синай! Сначала Господь помог мне подняться на Сорокадневную гору, и я подумала, что так же легко поднимусь и на Моисееву. Но почти сразу почувствовала, что не успеваю за всеми, и батюшка, сопровождавший группу, сказал: «Мы Вас ждать не можем, садитесь на верблюда». А бедуины с верблюдами все время ходят за туристами. У меня с собой даже денег не было, но — слава Богу! — в группе у кого-то оказались, дали мне несколько долларов. Забралась я на этого верблюда и такая была счастливая! Он высокий, идет, качается, надо мной — звездное небо, Млечный путь — поднимались мы ночью, чтобы встретить на вершине рассвет. Дышу дивным воздухом и только слышу рядом понукание бедуина и ворчание верблюда. Но до вершины мне пришлось преодолеть еще более 700 каменных ступеней — верблюды туда не идут. Последнюю часть пути я все же прошла, но... на четвереньках. Наградой было восходящее солнце и всеобщая радость.

Цвет у меня в голове
Георгий Телов, художник

Всю жизнь был я музейным художником, а уже на пенсии стал профессионально заниматься фотографией. Раньше тоже фотографировал «ЛОМО-компактом» для себя. Мы с другом часто ходили на охоту, а еще я много лет на Ладогу ездил, на острова, жил в палатке, ловил рыбу. Столько в природе красоты, хотелось хоть частичку «взять с собой», на память.

Моя дочь замужем за итальянцем. Когда я первый раз поехал к ней в Италию, тоже захотел пофотографировать. После возвращения, делая работу в выставочном зале «Смольный», случайно показал свои фотографии, и мне предложили сделать выставку. Так получилась «Магия воды» — 17 снимков на Ладоге и 17 снимков Венеции. Было очень много посетителей, всем понравилось. Тогдашний губернатор Владимир Яковлев привел с собой посла Чехословакии, который ему сказал: «Теперь, когда я буду приезжать в Питер, ты будешь возить меня на Ладогу отдыхать»...

Так и начал работать. Сначала купил одну камеру, потом почувствовал, что мне ее не хватает, нужно покупать новую. А в прошлом году всю мою технику отобрали хулиганы на Полицейском мосту. Пришлось все начинать снова.

До этого было у меня еще одно серьезное испытание. Пару лет назад на Ладоге ходил по озеру на лодке, стало мне плохо, чувствую, что задыхаюсь. С трудом догреб до острова, где была моя палатка, пролежал дня четыре. Мимо плыл знакомый рыбак, увидел мою собаку и заглянул ко мне в палатку. Я сказал ему: «Видишь, заболел. Если в воскресенье не вернусь, приходи, заберешь меня». В воскресенье все-таки сам добрался, хотя погода изменилась. Сил никаких нет, а кругом такая красота! За шесть часов дошел до берега, а обычно это занимало у меня полчаса. Этот знакомый увез меня на машине в город. Оказывается, я перенес два инфаркта, и непонятно, как жив остался. Пришла ко мне в больницу одна знакомая и говорит: «Бог тебя бережет, наверное, ты еще не все сделал». Иногда, когда плохо становится, я вспоминаю эти слова: «Ну, я же не все сделал!» Так что есть смысл пожить еще.

Фотография мне много дает, смотрю на мир совершенно другими глазами. Я участвовал в двух международных фотовыставках в Манеже, а недавно Русский музей купил две мои работы и включил в каталог Первой фотобиеннале. Так что спустя годы стал настоящим профессиональным фотографом.

Как-то в Спасе-на-Крови разговорился с сотрудницей и спросил, нельзя ли подняться на колокольню. Она сказала, что без разрешения директора нельзя и надо ждать, пока соберется группа желающих. Мы обменялись телефонами, и через несколько месяцев телефонный звонок: «На Спас-на-Крови группа не собралась, зато есть возможность подняться на Исаакиевский собор». Дала мне телефон главного инженера Исаакиевского собора, и на другой день в девять часов утра я был у служебного входа. Даже не был уверен, что у меня пленка есть, но все же две катушки нашлись. Прихожу, там несколько человек стоят, главный инженер выходит: «Ну, пойдемте». И пошли не на лестницу, по которой все поднимаются; оказывается, в Исаакиевском соборе есть лифт, рассчитанный всего на одного человека. Поднялись на крышу перед колоннадой, прошли по крыше, поднялись на колоннаду, по винтовой лестнице поднялись туда, где скульптуры, поднялись по лестнице под куполом, и я увидел близко серебряного голубя, который парит наверху. Было абсолютно нестрашно, хотя высоты я боюсь. Вышли на самый верхний балкончик, и я все не мог отделаться от ощущения, что достаточно шагнуть — и полетишь. Съемка получилась не очень удачная, потому что я был в восторге, а восторг мешает, опьяняет. Я познакомился с людьми, которые были со мной в одной группе. Молодой человек оказался диаконом Исаакиевского собора, мы с ним подружились: он приходил ко мне в мастерскую, я ходил в Исаакиевский собор на службы. Он подарил мне огромную просфору.

Последнее время с цветной пленки я перешел на черно-белую, это совершенно новый опыт. Раньше друзья спрашивали: «Почему ты не снимаешь на черно-белую пленку?» Я отвечал: «Бог создал мир цветным, потому и снимаю в цвете». А потом я понял, что в черно-белой фотографии даже больше цвета, чем в цветной. Потому что, когда смотришь на черно-белую фотографию, цвет у тебя в голове.