Свобода в тюрьме и на воле, в Церкви и в миру, свобода индивидуальная и общественная, свобода детей и взрослых. Как правильно распоряжаться ею? Нужно ли за нее бороться? О различных гранях этого состояния беседуем с протоиереем Александром Степановым, председателем Отдела по благотворительности Санкт-Петербургской епархии, руководителем братства святой Анастасии Узорешительницы, которое уже 15 лет занимается окормлением заключенных.

Дар и ответственность

— Отец Александр, многие знаменитые заключенные вспоминают тюрьму или ссылку как положительный опыт. У Александра Солженицына, скажем, есть страницы, просто проникнутые восторгом внутренней свободы. Почему?
— Свобода — величайший дар Бога, ее ограничение воспринимается, конечно, очень болезненно. Но свобода не исчерпывается внешними проявлениями. В чем-то человек может быть свободен от обстоятельств: в своих мыслях, в любви и ненависти. Наконец, он волен так или иначе строить свои отношения с Богом. Он может приближаться к Нему, а может жить так, как будто Его нет. Поэтому не только Солженицын, но и многие другие люди, например священнослужители, попадавшие в советские лагеря, говорили, что нигде и никогда они не чувствовали себя настолько свободными. Понимаете, «на воле» человек ради вещей второстепенных часто жертвует тем, что ему действительно нужно. Он связывает себя с окружающим миром тысячью нитей — семейных, профессиональных... Тюрьма рвет эти связи. Появляется возможность по-новому взглянуть на себя, на других людей, на которых до этого ты не обращал внимания. Освобождается ум. Ведь вряд ли в тюрьме человек как-то особенно интеллектуально загружен. Даже если он занят на физических работах, например машет киркой, даже если живет на грани выживания, его ум практически все время свободен для молитвы.

Разумеется, не все этой свободой пользуются. Свобода — это также и величайшая ответственность. Поэтому многие выбирают более простой путь, отказываясь от самостоятельности в принятии решений. Впрочем, это относится скорее к армии, чем к тюрьме.

— Но Наполеон говорил: «Каждый солдат должен знать свой маневр»! Для государства выгоднее иметь в подчинении «послушный контингент» или самостоятельных личностей?
— В армии ценится исполнение приказа. Хотя великие полководцы — Суворов или Наполеон — ценили инициативу и поэтому добивались выдающихся успехов. Но армия — это особый случай. С государством другая ситуация. У нас склонны отождествлять государство и власть, что неверно. Правящая элита имеет собственные интересы. А государство, как говорил Аристотель, создано для достижения общественного блага.

Если власть неподконтрольна, она замыкается на себя и не очень интересуется мнением граждан. Но это не только ее вина. Каждый гражданин должен сам стремиться отстаивать Богом данные права на свободу слова, совести, выбора. У нас проявлением гражданской добродетели прежде всего считается «отдать жизнь за родину». Почему такое сужение понятий общественной свободы и гражданственности? Многие говорят: «Я буду честно трудиться, выполнять свое дело, а государство пусть устроит хорошую справедливую жизнь». Но я думаю, что это не только дело политиков, но и ответственность каждого гражданина. Мы часто не можем повлиять на решения высоких сфер власти (хотя иногда можем), но можем проявить общественную инициативу на своем уровне: самоорганизоваться в приходе для ремонта храма, совместного воспитания детей, благотворительной, просветительской работы в трудовом коллективе или в доме, где живем. Ведь настоящая жизнь разворачивается около нас, а не на мировой арене. А там, где заканчиваются наши возможности, нужно требовать от власти, чтобы она откликалась на запросы общества. Для этого существуют выборы, СМИ... Именно это и называется гражданским обществом. Иначе государство обречено на неудачу: от безответственности разлагается не только власть, но и граждане.

— Получается, состоять в оппозиционных партиях, участвовать в «маршах несогласных» не только можно, но и нужно?
— Смотря какая оппозиция и какие «марши несогласных»! Если речь идет о тех, что проходили у нас в Петербурге, то это ведь очень разношерстные собрания. Там защитники исторического наследия города, и фашисты, и антиглобалисты, и националисты. И поскольку группы на этих демонстрациях собраны в одно компактное целое, то участник волей-неволей должен нести ответственность за идеологию всех этих групп. Поэтому надо быть осторожным. Все-таки лучше сосредоточиться не на политическом протесте, а на обустройстве жизни, на самоорганизации и спокойной разумной созидательности.

— Но каким образом самоорганизация может повлиять на что-то глобальное в государстве?
— Одно из проявлений свободы — свобода в общественной жизни. Например, на Западе люди гораздо более внимательны к повседневности: в небольших группах они способны сорганизоваться на что-то созидательное, позитивное. Не на то, чтобы пойти бить витрины (хотя такое и там есть), а на то, чтобы организовать что-то конструктивное, наладить попечение о каких-то нуждающихся. Стремление улучшить жизнь окружающих — очень христианское, оно основано на любви. С этой основой и политическая свобода может пойти на пользу. Если этой основы нет, то внешняя свобода очень легко будет оборачиваться бунтом и разрушением.

— Значит, по Вашим ощущениям, люди на Западе свободнее?
— Если рассматривать тот пласт свободы, о котором я сказал выше, свободу в общественной жизни, то да. На Западе люди, что самое важное, умеют пользоваться этой свободой. Мы плохо умеем ею пользоваться и потому несвободны. Социально-политическая задача для России — научиться большей ответственности. А это возможно только на практике, занимаясь устроением жизни вокруг. И власть должна прикладывать усилия, чтобы давать людям возможность учиться этому. Власть же на это не очень хочет идти, потому что ее интересы не всегда совпадают с интересами государства и общества.

Свобода за церковной оградой

— Вам не кажется, что в нашей Церкви наблюдается зависимость от определенных культурных форм, чего пытаются избегать, скажем, католики?
— В России Церковь более традиционная. А на Западе более возможны эксперименты. Я бы не сказал, что последнее мне по душе. Мне нравится, когда во время мессы играют на органе, но странно, когда играют на гитаре. У католиков очень богатая богослужебная традиция, которую, мне кажется, им стоило бы поддерживать. Ведь в тех храмах, где она сохраняется, причем не по инерции, а осознанно, очень много прихожан. А приходы, которые пытаются что-то оригинальное выдумывать, не слишком преуспевают. Во всем должна быть мера. У нас, наверное, какие-то перемены возможны, но они должны быть очень аккуратны. Церковная музыка, например, может развиваться, но в этом должен быть вкус. А вкус — это прежде всего тонкое понимание традиции. То же самое касается убранства храма, церковной архитектуры. Должно быть органичное развитие. Это проблема, потому что естественная жизнь Церкви была прервана, а то, что сохранилось, существует в очень окостенелом виде. Мы живем дореволюционными формами. А общество-то ведь уже другое.

— Западная Церковь свободнее в принятии новых членов?
— Изначально христианство было более открыто. Проповедь была обращена ко всему миру в отличие от иудаизма, который был замкнут в своей национальной капсуле. С другой стороны, была определенная disciplina arcana («тайная практика»). Многое из происходящего в Церкви не выносилось на всеобщее обозрение. Это было сделано для того, чтобы вырабатывалось «качество» христиан. Новичок, прежде чем стать христианином, проходил определенное научение: не только интеллектуальное, но и духовно-опытное. Только потом он входил в общину. Поэтому та степень открытости, которая есть у католиков, вызывает удивление. Например, кое-где есть так называемое «богословие гостеприимства»: любой приходящий (будь то протестант или православный) может причаститься за Литургией. Отсутствует понимание того, что у Церкви есть границы.

У нас другое положение: какие-либо изменения не приветствуются в силу консервативной установки. Я бы сказал, что в Православии мало миссионерского запала. С какого времени? Трудно сказать, до революции он тоже был слаб. Особенно по сравнению с Католической Церковью, чьи миссионеры проповедовали и в Африке, и в Азии, и на Дальнем Востоке. У нас же действовали одиночки. В каких условиях приходилось трудиться Стефану Пермскому и другим! Они не пользовались поддержкой, никто не ценил их труды. С другой стороны, есть и другая крайность: в нашу Церковь сейчас может прийти любой. Довольно несложно причаститься человеку, который даже не знает, что такое Причастие. Чтобы креститься, ничего не надо, только заплатить указанную сумму. Мы открыты, но как-то неправильно, не в отношении действительного принятия реального человека. Он приходит поговорить, а поговорить не с кем.

— Почему в храме, где звучит призыв к свободе, мы встречаемся с рецидивами авторитаризма?
— Есть свобода более низкого и более высокого порядка. Например, вести беспорядочную половую жизнь — это низменная свобода, которая порабощает дух человека, не дает ему возможности постигать божественное. Если мы хотим дать ему возможность такого постижения, нужно ограничить свободу в ее внешних проявлениях. Ограничение свободы в аскетике — это ограничение порочной воли в человеке. Но делать это надо не с помощью внешней силы авторитета духовника, а развивая самоограничение в человеке. То есть духовник не столько должен запрещать что-то делать, сколько научить добровольному ограничению. Но у всякой положительной интенции есть своя оборотная сторона. Если священник, хотя бы подсознательно, желает манипулировать прихожанином, он может легко это делать, опираясь на соответствующие традиции, тексты, практики. Поэтому каждый христианин должен иметь некоторый уровень развития и главное — ответственность. И никакой духовник не будет ничего навязывать, если ты не будешь приходить к нему с вопросом. Но если ты будешь каждое свое действие предлагать на рассмотрение священнику, то создается почва для его искушения. Он сначала будет робко советовать, а потом войдет во вкус и будет благословлять направо и налево, даже когда его уже и не спрашивают. Поэтому единственный правильный выход — решать большинство вопросов самим.

Праздник послушания

— С «взрослой» свободой понятно. А в какой степени свободны дети?
— Это зависит от возраста и от уровня сознания ребенка. Даже суд, практика общественного регулирования отношений, учитывает мнение ребенка. Но, насколько я знаю, по законодательству ребенок не является главным решающим лицом, особенно если речь идет о маленьких детях. Конечно, совсем игнорировать волю ребенка и его желание нельзя. Но на то и суд, чтобы скорее прислушиваться к мнению более или менее опытных людей, то есть родителей.

— А какую религиозную традицию изучать в школе, тоже определяют родители?
— Опять-таки это зависит от зрелости ребенка. Насколько он может объяснить, почему он выбирает именно этот курс: за компанию с приятелями или у него есть внутренние предпочтения? Может, к его мнению и стоит прислушаться. Но право родителей — до поры взросления определять выбор ребенка за него.

— То есть до некоторого возраста ребенок своей воли не имеет?
— Волю-то он имеет всегда. Но это не значит, что ее нужно исполнять, ее, наоборот, нужно приспосабливать к общественным нормам поведения. Воля ребенка — крушить все вокруг, брать запрещенные предметы, есть то, что ему не полезно, начать курить в 7 лет... Поэтому воля не должна быть определяющей в нормальной ситуации. Для ребенка существует авторитет. Не сила, а именно авторитет. Дело родителей — убедить детей поступать так или иначе, следовать тому или иному совету.

— Как совместить религиозное воспитание ребенка и его волю? Есть мнение, что «вырастет — сам разберется»...
— А зачем учить арифметике, языку? Никто не задается вопросом, нужно это или не нужно, решит он стать филологом или математиком. Нормальные родители пытаются передать ребенку то, что они сами познали как благо. Родители руководствуются любовью: они не будут учить ребенка плохому, не будут стараться передать ему то, что им когда-то нанесло вред. Государство и закон исходят из того, что никто так не желает блага детям, как их родители. Поэтому им и дается власть определять что-то за ребенка.

— А когда государство навязывает что-то ребенку помимо воли родителей?
— Это абсолютно ненормально. Другое дело, что государство должно внимательно следить, чтобы сами родители были нормальными. Если родители ненормальные, вероятно, стоит изъять ребенка из семьи. Если они не заботятся о ребенке, то есть не проявляют любви в самых элементарных вещах, то будут ли проявлять любовь в более высоких, скажем, религиозных вопросах? То есть государство смотрит прежде всего на самый простой пласт проблем в жизни ребенка: накормлен ли он, одет, имеет ли приличный вид. Если родители не исполняют этих функций, тогда их берет на себя государство.

— А если мнение государства расходится с мнением родителей?
— Должен быть примат родительского воспитания. Ситуация советского времени была крайне ненормальной. Например, люди хотели исповедовать свою веру, а государство это запрещало. Расстраивается вся система взаимоотношений семьи и государства. Семья капсулируется, выпадает из общества. Ребенок от этого, безусловно, страдает. Но в еще большей мере он будет страдать, если произойдет разрыв с родителями. Родители живут одной жизнью, а ребенок вписывается в жизнь социума, теряя духовную, глубокую связь с ними. Я считаю, что даже в такой ситуации семейные связи важнее. Будем надеяться, что такое нам больше не предстоит пережить. Надеюсь, мы будем жить в нормальном государстве, которое так грубо не вмешивается в частную жизнь человека.

Беседовал Тимур Щукин
Фото: Станислав Марченко