Подводя итог нашей скромной попытке раскрыть тему «Церковь в деревне», рискую сказать ряд банальностей. Например, что жизнь в деревне отличается от жизни в городе, и Церковь в деревне есть далеко не то же самое, что Церковь в городе. О том, что, приехав из мегаполиса в областную глухомань, наши корреспонденты обнаружили здесь не только ставшие общим местом в любых разговорах о деревне апокалиптические скорби (подборка слов «упадок», «запустение», «вымирание», «оскудение» так и лезет в голову), но и радость творчества, открытий, встреч и вообще жизни, а не смерти. Не будем сетовать и на потребительское отношение городских приезжих (то есть нас с вами) к
когда-то процветавшему и самодостаточному, а теперь обескровленному и захиревшему деревенскому миру, воспринимаемому нами чаще или как возможность сделать экзотический вдох свежего воздуха, при этом отстраненно отмечая этого мира конвульсии, или как свою дачу. Эти грустные вещи можно обсуждать не только с желанием вынести печальный вердикт о катастрофе деревенской России, но и как объективное явление, как данность. Но еще интереснее и, не побоюсь высокопарности, духовно полезнее размышлять, что вопреки, кажется, уже необратимому распаду деревни,
все-таки есть нечто, не вписывающееся в эту до сих пор бесперебойно работающую парадигму. Удивление, которое так или иначе сквозит в репортажах наших журналистов, — это не только удивление перед умением человека выживать в трудных условиях (особенно трудных в психологическом и духовном смысле, не говоря уже о материальном), но и удивление перед очевидным (от слов «очами видеть») фактом присутствия Животворящего Духа в неблагоприятной с общепринятой точки зрения ситуации.
Познакомившись всего с несколькими приходами в Ленинградской области, задаешься почти риторическим вопросом: а что или кто, кроме Церкви (в лице конкретных ее служителей, не только, кстати, в священном сане) способно идти против неотвратимого движения деревни навстречу своей гибели? В самом деле, сегодняшняя деревня в своем большинстве (после советских и особенно последних двух постсоветских десятилетий) представляет собой атомизированный труп, лишенный дыхания жизни. Деревни как сложно устроенного самодостаточного уклада давно нет: «атомы» подсобных хозяйств, дач и отдельных оазисов, возделываемых энтузиастами-индивидуалистами, в фоновом окружении повального пьянства. Как
когда-то живая клетка, ядро которой убито, теперь смердит и отмирает. Но — о, чудо! — «жива будет душа моя» (Пс. 118, 175): есть то, что существует и цветет наперекор гниению.
В следующих номерах тему «Церкви в деревне» мы продолжим в виде регулярно появляющихся в рубрике Приход очерках о сельских храмах. Так, в сентябрьском номере мы планируем репортаж о деревенском приходе в Радофинниково. Вот уж точно яркий пример этого «вопреки»: приход и храм там появились буквально на пустом месте — в деревне, возникшей в советское время, а значит никогда не знавшей Церкви, в
1990-е годы, когда все вокруг или воровали, или с завистью наблюдали, как воруют другие. Воистину, «Дух дышит, где хочет» (Ин. 3, 8), в том числе и там, где совсем не хочет Его дыхания человек. Но Он все равно дышит и дает жизнь, жизнь всегда новую и в конечном итоге преизбыточествующую.
Протоиерей Александр Сорокин
