Имя Всеволода Гаккеля хорошо знакомо петербуржцам среднего возраста: экс-музыкант «Аквариума» — культовой группы 80-х, организатор первого неформального клуба «TaMtAm», известный тусовщик… Сегодня на страницах «Воды живой» Всеволод Гаккель предстает совсем в другом образе. Писать о нем трудно и легко одновременно. Он прекрасный собеседник, но беседа с ним оставляет ощущение недосказанности. Глубина его личности придает разговору смысл, мало совпадающий с общепринятой точкой зрения.

Мама

- Всеволод, Вы часто говорите о том, что находитесь в самом начале пути. Но ведь Церковь была в Вашей жизни даже в советское время, когда многие вообще не знали, что это такое?
- Оба мои брата были крещены в младенчестве, до меня «не доходили руки»: послевоенное время, благополучная семья, много детей. После смерти отца у моей мамы Ксении Всеволодовны произошла переоценка всей жизни, и первое, что она сделала, — крестила меня. И вся ее жизнь потом была сопряжена только с Церковью. У нее многое было связано с тем временем, когда она в юности жила в Рязани у тетки. Там был такой чудесный архиепископ Иувеналий (Масловский), ныне канонизированный. Когда владыку арестовали, тетя посылала мою маму в НКВД с передачами. У мамы хранились его зашифрованные письма. Позже (уже в спокойные времена), когда к нам домой приходили какие-то старушки к маме в гости, разговоры были только о владыке Иувеналии. Потом у нее было общение с митрополитом Алексием (Симанским), который впоследствии стал Патриархом Алексием I. Мама каким-то образом общалась с ним в блокаду. Знаю, что он ее опекал, помогал хлебом. Потом у нее в жизни был период, связанный с митрополитом Никодимом (Ротовым). Наверно, есть такая категория женщин, которые вдруг обретают в священнослужителе нечто важное, мигрируют за ним.

- Мама оказывала на Вас религиозное влияние?
— Она практически ослепла в середине 80-х годов из-за отслоения сетчатки. Мне приходилось ее сопровождать до Преображенского собора, перепоручать там кому-то из тетечек. Так я ходил, ходил, ходил… Чувствовал себя христианином, но церковной жизнью не жил. Правда, меня никогда не кидало и ни в какие другие области. Не воцерковлялся… почему-то не получалось. И только в последние пять лет все изменилось, когда я случайно забрел в храм иконы Божией Матери «Всех скорбящих Радость» на Шпалерной улице и встретился с настоятелем протоиереем Вяче?славом Хариновым.

- Но ведь знакомство с отцом Вячеславом, тогда еще музыкантом Вячеславом Хариновым, произошло намного раньше, во время записи альбома «Равноденствие»?
— Знакомство — да. Но получилось так, что отношения возобновились лишь через 20 лет. Мы пересеклись на одной территории, потом прошли совершенно разные пути, встретились через 20 лет в храме, куда я случайно зашел…

- Священник способен сыграть большую роль?
— Для меня очень важно личное общение. Видимо, я избалован этим. Я всю жизнь имел возможность общаться с людьми напрямую, со священниками в том числе.
Есть еще один батюшка, который мне очень дорог; ему 32 года, это протоиерей Виталий Магдеев, настоятель храма Рождества Пресвятой Богородицы на Малой Охте. Он ко мне приходит в гости, и мы просто разговариваем. Касаемся глубоких тем. Этот случай совершенно особенный, потому что в свое время творчество «Аквариума» оказало на отца Виталия огромное влияние, и он сначала относился ко мне с безмерным почтением. Сейчас мы общаемся просто по-приятельски.

- Что для Вас вера?
— То, что в тебе уже есть, что ты уже знаешь. И просто получаешь подтверждение знанию. Этот процесс твою веру укрепляет. Это очень не похоже на путь людей, которые еще ищут свою религию.

- Последние два года Вы участвуете в богослужении в качестве алтарника в Скорбященском храме… Это шаг на запредельную территорию?
— Подтолкнул меня к этому отец Вячеслав. Я очень долго к такому шагу готовился, но не мог решиться. Когда я в первый раз оказался в алтаре, то чувствовал себя поразительно греховным, не имеющим права быть там. Думал: «Как получилось, что я здесь? Они же про меня ничего не знают, я совершенно недостоин».
Первые два месяца служения алтарником были для меня настолько трепетными, что менялась вся жизнь. Происходила переоценка того, что я делал раньше, с чем так или иначе связывал свое будущее. Постепенно я вошел в курс обязанностей и стал получать удовольствие от того, что мне приходилось делать: разжигать кадило, подавать его дьякону. Меня завораживал запах ладана…
Мне было удобнее всего помогать по будням, в эти дни обычно служит священник Леонид Полетаев, который, по сути, стал моим наставником. Он обращал мое внимание на нюансы, очень ?деликатно подсказывал простые вещи. Он благословил меня читать Часы на церковно-славянском языке, что казалось мне поначалу совершенно недоступным… Я поднимаюсь на клирос, стою почти один в пустом храме и вхожу в ритм чтения. Вижу какую-то премудрость в этих простых, мало кому видимых делах, которым раньше не придавал значения. У моей учительницы по литературе была присказка «что заладил, как пономарь», я тогда не понимал, о чем идет речь, а тут уяснил для себя суть монотонности и речитативности. Поражаюсь, сколь многому научился за два года. И жалею только о том, что пришел к этому слишком поздно. Оглядываясь назад, думаю, чего я сам себя лишил, сколько осталось за кадром…

Вне «Аквариума»

- Я хорошо помню свои ощущения, когда слушала «Серебро Господа моего» в 80-е годы. Это было пограничное состояние между желанием оказаться в храме и пониманием того, что это невозможно в силу разных причин. Слова работали каким-то особым образом?
— Язык Гребенщикова мне никогда не был понятен до конца. Он действовал, как анестезия. Я десять лет провел с Гребенщиковым тет-а-тет, был первой инстанцией, которой он пел каждую новую песню в течение всего этого времени. Я сразу проваливался, слушал, но не слышал. Не мог понять, понравилось мне или не понравилось. На пятый раз песня становилась привычнее, ты начинал в ней пытаться видеть свою линию. Какое-то созвучие, какое-то сочетание — на ощупь. Иногда чувствовал, что песня остается в стороне.

В «Аквариуме» никогда не было аранжировок. Каждый из нас в каждой из песен искал самого себя. Ты становился частью песни, а образность — твоим языком. Это был код доступа. Ты попадал в эту среду, и ты на каком-то подсознательном уровне мог пользоваться этим языком. Я могу процитировать любую песню Гребенщикова, потому что она в подкорке. Но о чем песня, сказать не могу. Также не могу понять, о чем песня «Серебро Господа моего», но она у меня вызывает правильные ощущения, ощущения сопричастности, соучастия. И это дает какую-то полноту.

- Ваша виолончель сливалась со звучанием голоса Гребенщикова…
— Я в свое время обратил внимание на то, что звук моей виолончели очень хорошо сочетается с его голосом по фактуре. С академической точки зрения мое звукоизвлечение было неправильным. Но удавалось необычным образом оттенять голос Гребенщикова и приводить свой звук к этому знаменателю. К сожалению, все оборвалось, я это разрушил своим уходом.

- А почему Вы ушли?
— Когда группа достигла пика своего признания, когда мы достигли стадии осуществления, я потерял интерес. Почувствовал, что мой путь другой. Был на один шаг ближе, чем все, к Церкви, но почему-то не в Церкви. Наверно, это недопонимание, недоразумение, в некотором смысле — гордыня. Состояние, в котором я себя тогда ощущал, было очень уверенным, самонадеянным, оно давало силы чувствовать себя прочно стоящим на ногах. И это было колоссальным испытанием против веры в кого бы то ни было, кроме себя, и я с ним справиться не смог.

- Какие у Вас были ощущения после ухода?
— Иногда люди находят, как две половинки, друг друга. Мы с Гребенщиковым абсолютно совпали, получалось так, что я являлся неотъ?емлемой частью группы. Но выяснилось, что ее легко можно вычесть и жить по другому сценарию. То есть это была моя очень большая иллюзия… Да, я мог бы продолжать музицировать с «Аквариумом», иметь стабильное благополучие. Но… предпочел уйти. И сейчас понимаю, что это правильно: я не смог бы продолжать физически существовать в мире «Аквариума».

- Как Вы думаете, почему поиски веры характерны для рок-музыкантов?
— Люди наделили некоторых рок-музыкантов ореолом, которым не стоило их наделять. Ничего особенного нет в том, что кто-то стал чуть заметнее остальных, написал песни, которые стали важными для его поколения. Поиск Бога всегда был свойственен рок-н-ролльной среде. Отчасти это идет от желания музыкантов завоевать более серьезное, чем они заслуживают, отношение окружающих. Причем многие музыканты, приходя к вере, являются скорее протестантами, чем православными. Просто потому, что для молодого человека самому себе списывать грехи — обычное дело. А рок-н-ролльный образ жизни предполагает определенную греховность. Мне, к счастью, удалось пройти по этому пути с малыми потерями и многого избежать.

Жизнь как способ ухода за теннисным кортом

- Всеволод, вы написали книгу «Аквариум как способ ухода за теннисным кортом», которая несколько раз переиздавалась. Что это за место обитания — корт?
— Книгу написал, но я не писатель: просто не справился с искушением избавиться от того, что еще удерживала память. Написал все, что думал, как поток сознания, в этом оказалось для определенных людей много неожиданного: я испортил отношения с 90  людей, которых считал своими друзьями…

- Где же этот корт?
— Это место — не совсем теннисный корт, хотя вроде бы так называется и так выглядит. Никто и никогда здесь в теннис не играет. Старый корт принадлежит частному мотелю в районе Лисьего Носа. Я однажды там появился, да так и остался и стал за кортом ухаживать, поддерживать его в рабочем состоянии.

- Владелец предлагал Вам зарплату?
— Я отказался… Понять, что все это значит, невозможно. Администрация мотеля уже несколько лет наблюдает за мной и моими друзьями, даже помогает. Сам мотель, на территории которого расположен корт, — эта остановка в пути. Трудно себе представить, что кто-то путешествующий из Финляндии в Петербург, остановившись здесь на ночь, захочет поиграть в теннис. Это дает нам право обосноваться на корте и жить «в ожидании Годо», помните такую пьесу? То есть абсурд ради абсурда?

Или та же тема в фильме «Пустыня Тартари», где говорится о гарнизоне, который стоит в пустыне между двумя государствами. Гарнизон живет по инструкции, в которой сказано, что однажды нападут варвары. Но ничего не происходит, обычная жизнь, муштра. Один из персонажей смотрит в бинокль, ждет варваров, стареет, думает о том, что враг вот-вот должен появиться. Это кончается тем, что он сходит с ума и уходит воевать якобы с варварами, а на деле — сам с собой. Вот и я сижу в ожидании «мистического теннисиста». При этом очень старательно поддерживаю корт в порядке.

То, что я делаю на теннисных кортах, — тоже абсурд, не укладывающийся ни в какие рамки. И я не вижу разницы в том, чтобы играть на виолончели или укатывать поверхность теннисного корта тяжелым ручным катком. Поэтому я по-прежнему продолжаю «ухаживать» за кортом только для того, чтобы в течение всего лета моя дочь могла быть за городом.

- В книге «Аквариум как способ ухода за теннисным кортом» Вы почти не говорите о вере, хотя описываете почти всю свою жизнь.
— Во время ее написания я еще не был воцерковлен, еще не пришел к тому, с чего мы начали сегодня разговор. Сейчас отправная точка — это наша вера, и вектор, который недавно приобретен, позволяет говорить о чем бы то ни было в определенной системе координат.